Художник «Товарищ У» скинул свою графическую маску и под ней предстал писатель Владимир Мироненко. В издательстве «Пятый Рим» вышла книга «Алёшины сны», часть глобальной трилогии.

Сперва может показаться, что «Алёшины сны» — это исторический роман про последние годы Российской империи. Но язык книги — метафизичен и подобен оглушающей мистерии. Точно такой же и сюжет. Он хоть о Распутине. Но о Распутине другом, не публичном и не существующим вовсе. О силе Максима Горького, историческом надломе и ярости большевиков — в беседе Владимира Мироненко с VATNIKSTAN.

— Язык книги максимально художественный и приближенный к русской классике. Да и время выбрано не простое. Однако, я не могу назвать роман «Алёшины сны» хоть сколько-нибудь реальным. Он мистический. Почему вы решили наделить мистицизмом именно этих исторических персонажей?

— На самом деле любой, любой без исключения исторический персонаж мистичен. Да и неисторический тоже. Жизнь во всех проявлениях — явление неизбывно и неизбежно мистическое.

Другое дело, что мы не чувствуем этого в силу привычки к ней. А вот когда смерть поднимает голову и смотрит в глаза, тогда острота ощущений возвращается. Поэтому наиболее остро мистицизм проявляется во время апокалипсиса.

Время Алексея, Григория, царя Николая, Ленина Владимира Ильича — это апокалипсис и есть. То есть человечество всегда живёт в апокалипсисе, огненном или вялотекущем. Начало прошлого века — это время огненного апокалипсиса. Отсветы этого огня, они на персонажах заметно полыхают. Отсюда и мистицизм.



— Насколько серьезными вам кажутся истории про мистицизм большевизма и можно ли в этом ключе противопоставлять тайные воззрения революционеров — увлечениям всякими салонами русской аристократической знати?

— Мистическая составляющая там, несомненно, была. Не выспренная и манерная, как в этих самых салонах, конечно. Люди ощущали себя в истории, историю в себе — безо всяких тусовочных ритуалов. Ощущали себя инструментом истории, с очевидной гордостью. Даже в жертву приносили себя сознательно и горделиво.

И именно свирепый большевистский материализм оттеняет, что ли, мистический этот момент. Большевизм — это максимальная концентрация того, от чего в своё время голова шла кругом у Фёдор Михалыча Достоевского. Максимально выраженный парадокс мистического и материалистического, сочетание несочетаемого.

— Цесаревич Алексей в вашем тексте выглядит мятежным мучеником судьбы и заложником. Возникла аллюзия в целом, на незрелость эпохи и поспешность революции, хотя исторический процесс не терпит таких сравнений. Красные для вас — это юность, которая идет на смену старости?

— Да, большевизм абсолютно, неминуемо, исторически предопределен. Это — смена цикла, но изначально и попытка остановить колесо вечного возвращения. О том в романе, кстати, немало говорится.

Речь, конечно, о большевизме первичном, который был, как ни крути, прежде всего явлением в области духа. Укоренившийся советизм — уже другой, причудливая смесь радикально нового и дремуче старого, но ему в большей степени посвящены не «Алёшины сны», а следующие два романа, которые, если будет всё нормально, тоже скоро увидят свет.



— Два романа будут посвящены той же эпохе и героем? Или связь условная?

— Второй роман — время революции непосредственно, великой октябрьской, вплоть до самого её затухания. Третий — про наши времена, и о том, чему они предшествуют. Эдакая революционная трилогия.

— Почему именно формат трилогии?

— Предчувствие революции — её пик — её смерть и вновь начало. Тут уже очень много можно сказать на эту тему, в развитии. Ну, я и сказал, кажется.

— Какие произведения русской литературы первой половины ХХ века вы считаете для себя наиболее значимыми?

— Весь Горький — это самый почитаемый писатель. Особенно поздние вещи. В одном рассказе «Голубая жизнь», например, умещается весь Маркес. А когда был Горький и когда появился Маркес?

Вообще, очень много великолепных произведений и писателей в самых разных литературных лагерях. «Чевенгур» Платонова и «Лето господне» Шмелева — как два образцовых полюса. В плане языка одинаково уникальных и непревзойдённых.

«Как закалялась сталь» Островского — изуверски прекрасно. Без стихов Блока, Маяковского, Есенина тоже ничего не понять. И, кстати, незаслуженно забытый, очень интересный поэт Игорь Северянин, настоящий певец куртуазного стимпанка, трагический и игривый одновременно. Вообще, я здесь до посинения могу перечислять, что первым вспомнил, то вспомнил.



— Но вообще складывается ощущения, что ваши увлечения упираются в середину ХХ века. Что в ХХ веке, на ваш взгляд, стало поворотным моментом в культурном процессе, после которого книга уже никогда не станет потрясением для общества?

— Вот это настолько хорошо поставленный вопрос, что ни один ответ на него не будет столь же хорошим. Тут не только культурный, наверное, процесс, тут в человеке дело, в эволюции человеческой. Расхлябились мы, постарели, поизносились как особи — вот и тяга к литературе потеряла свой первобытный азарт. Книга уже не откровение, потому что в принципе откровения нет.

— Куда, на ваш взгляд, уходит энергия сегодня? Я о тех, кто способен и хочет строить новый мир…

— Робеспьер когда-то вскричал: «Все как будто бы в заговоре против общественного счастья!» Сегодня люди даже и не в заговоре, а сознательно индивидуальны и закрыты. Они стали на индивидуальный путь просветления, а раньше предпочитали путь коллективный.

На самом деле, это всё иллюзии — индивидуальное, коллективное… Да и просветление как бы иллюзией ещё не было. Как там у Кастанеды? Все пути одинаковы: они ведут в никуда.

Но всё в порядке. Делай, что должен, и будь что будет.



— Что из созидательного, сегодня сопоставимо с энергией большевиков?

— Ничего, наверное. Нынешний фанатизм не может быть фанатизмом просвещения, образования, постижения мира, как это было у тех товарищей в кожанках и кепках. Это в основном мракобесие такое. Зато наш век куда более ироничен и всё-таки не столь жесток. Но по-прежнему опустошающ.

— Можно ли сказать, что ваш текст — он о трагедии маленького человека, который не хочет взрослеть?

— Можно. Вообще, ни один нормальный, уважающий себя ребёнок не хочет взрослеть. То есть ему, конечно, кажется, что он хочет стать взрослым, он мечтает об этом, но истинно взрослая возня ему непонятна и неприятна. Потому что взросление — это компромисс, а детство бескомпромиссно.

— Много ли аллюзий в книге на собственное детство? 

— Не очень. Я не был принц, а бегал со всякими ужасными позднесоветскими гэджетами по двору в компании таких же мурзатых ротозеев. Патрон от лампочки, на него натягиваешь шарик, и можно стрелять рябиной, очень больно, если попадёт.

С другой стороны, я тоже был паренёк довольно обособленный. И тоже снилось мне чёрт знает что.

— И что вообще может быть общего у цесаревича Алексея и, условно, ребенка русской интеллигенции? 

— Повышенная рефлексия. И это здорово, повышенная рефлексия, хотя, конечно, не всегда практично. В идеале с решительностью должна сочетаться: рубанул — и рефлексируй сколько угодно, пожинай, так сказать, плоды.

— С вашей колокольни — чем или кем себя ощутил художник и писатель внутри вас, когда «повзрослел»?

— Я как раз стараюсь, в литературе ли, в художествах, избегать компромиссов. С компромиссами сколько угодно деятелей и без меня. Так что в этом смысле я по-прежнему и по-дурацки инфантилен. Ну а если говорить о неизбежном обрастании опытом, набивании руки, что ли… Наверное, так: с одной стороны ощутил себя ещё более обособленным от окружающего, а с другой — ещё более ему принадлежащим. Но я люблю парадоксы и диссонансы, когнитивные в том числе — меня это не пугает.



— Вернёмся к тексту романа: сложилось ощущение, что в вашем тексте цесаревич Алексей выглядит намного более взрослым и осознанным. Вы ведь не могли не думать о его судьбе. Точно такой же, как и у его отца. Насколько между отцом и сыном в вашем тексте может быть проведено родство?

— Сын ещё невинен, отец уже виноват. Но оба одинаково не принадлежат себе. Они принадлежат истории, которая — мамаша суровая, как говаривал сыгравший роковую роль в их жизни товарищ Ленин. Плоть от плоти друг друга, жертвы родового проклятия власти.
 

А вот Ленин не жертва, он вспышка. Они — материал провидения, самый дорогой из всех возможных материалов. Он — инструмент провидения.

Ключевое здесь — именно провидение. Поэтому нынешние тёрки косплееров вокруг этих фигур смешны и неважны.

— Можно ли сказать, что тяга русского человека к справедливости порождает чудовищ?

— Чудовищ порождает длительная несправедливость, совершаемая в отношении человека. Другое дело, что рождаются чудовища, выбираются на поверхность именно тогда, когда корка несправедливости ломается. Поэтому и кажется, что тут тяга к справедливости причиной. А на самом деле застарелый вот этот вот кокон, клетка душная.



— Обратная сторона Распутина — тоже чудовищная. Оргии и благодетель, которые шли бок о бок. Кажется, что эта личность — катализатор истории. Или… Или кто?

— Главный вопрос. Именно на него, в общем-то, и пытается ответить роман. Так что я хитро так на него сошлюсь. Будем считать, что это рекламный ход.

— Последний вопрос. Как художник, вы не единожды изображали исторических персонажей. В том числе и тех, которые упоминаются в романе. Насколько сложно подобраться к верному образу того, кого хотите изобразить?

— Я ж не знаю, насколько мне верно удалось к этим образам подобраться. Всё субъективно.

Что как личную удачу воспринимаешь? Понимаешь, что персонаж удаётся, когда не ты за него выдумываешь, что он сказал и что сделал, а он по своим собственным самозаконным особенностям, самовыдумывается в тебе. Даже не самовыдумывается, а поселяется в тебе, живёт, независимый и автономный, и дуреет, как хочет. А ты при нём пресс-секретарь.

Вот я пресс-секретарь Распутина. В XXI веке. Хорошо ведь.
 

---

---