Все правильно. Мой дедушка, Павлов Виктор Иванович, родился в бедной крестьянской семье на территории Советской России, в Смоленской области. А бабушка, Манько Валентина Антоновна, родилась в белорусской зажиточной семье на территории Польши. Там, где шляхта, бабушке больше четырех классов не дали закончить. Больше четырех классов белорусам вообще не полагалось. Так и вышло – один год рождения, 1922, но две разные судьбы. Зато мой дедушка потом поступил в авиационный клуб, закончил десятилетку и во время войны был штурмовиком.

После окончания Оренбургского летного училища он в 1941 году мог бы воевать, но их долго не выпускали. Он пишет письмо с просьбой отправить его летчиком-добровольцем на фронт. Ему отказывают. Потом он хочет идти добровольцем на лыжный фронт в 1942 году. Снова отказ. В 1943 году опять пишет. И в третий раз отказывают. Он говорил: самое страшное – это когда пишешь, а тебе постоянно отказывают. Только в 1944 году, когда ему было двадцать два года, его отправили на фронт. Вообще, из всего дедушкиного курса, из сорока человек, в живых осталось полтора летчика. Это мой дед, Павлов Виктор Иванович, и второй, без ног, тоже Павлов, только не уже вспомнить ни имени, ни отчества. И это, знаешь, очень впечатляет, когда из молодых людей, красавцев, остается только полтора человека…

Да, он сражался в направлении Курляндского котла. Рассказывал, что бои были тяжелыми. И однажды сказал такую вещь – на той войне единственный храбрый солдат – это немецкий солдат и венгерский солдат. А штурмовики всегда очень низко летали. И румыны, например, и все остальные сразу обделывались. Еще он говорил о том, что каждый раз убивали пулеметчика. Ты летишь – а твой напарник уже подстреленный, мертвый. В первую очередь противник целился в пулеметчиков. У дедушки было много наград, но, к сожалению, не всегда информацию удавалось записать, поэтому ищу на интернет-ресурсах до сих пор, слежу за архивными данными.

Бабушка родилась в маленькой деревне Осовляны, Гродненская область, недалеко от города Мосты. Там самый большой в Белоруссии пешеходный подвесной мост, через реку Неман. Кстати, ее родители сами пришли из Сибири, а моя прабабушка видела лично самого Ленина на субботнике в Симбирске.

И когда пошла эта перестройка, а я в порыве угарной молодости начала говорить: Сталин, мол, такой-растакой, моя бабушка однажды по-крестьянски на меня цыкнула и сказала, чтобы я закрыла рот и никогда о Сталине не говорила ничего плохого.
У нее всю жизнь в ее доме находилась фотокарточка Сталина в кителе, и даже в советские времена, когда уже и культ личности разоблачили. Она повторяла – паны польские белорусов после Рижского мирного договора всегда держали за быдло.

Бабушка все время повторяла – так встречали советских солдат, так радовались, невероятно. Я сама хочу посмотреть документальную кинохронику о том, как встречали красноармейцев в Западной Белоруссии, но ничего не могу найти. Если записи и есть, то, скорее всего, пока в архивах.

Во время войны она была партизанкой, связной, ее пытались угнать на принудительные работы в лагерь в нацистскую Германию. А после войны советское правительство дало ей дом, настоящий, хороший, примерно семьдесят квадратных метров, и землю. У нее было двое детей, и она работала на двух работах. Моя мама и ее сестра ходили в ясельки, учились – и все было бесплатно. Кардинальное отличие от моего дедушки, у которого одна только корова была, но который так сумел при советской власти в тридцатые годы выбиться в люди. Совершенно все по-разному.

Ты знаешь, она не добралась до Германии. Ей посчастливилось бежать еще в Белоруссии, прямо из состава, потому что за нее заступился мужчина, который был в нее влюблен. Он выдал ее за свою жену. Так что они так и остались партизанить в родных краях.

А еще я тебе скажу, что ее отец, Антон Антонович Манько, мой прадедушка, в Осовлянах прятал у себя двух красноармейцев и кого-то из офицерского состава.
Это было в первые дни войны, и в деревне стояли немцы. А у него была семья и пятеро детей – самой старшей была моя бабушка, ей было шестнадцать. Остальные все мал мала меньше. И он не побоялся и спас людей от верной гибели. Вот это, наверное, и значит долг. Долг чести, совести. После войны у прадедушки была повышенная государственная пенсия, и спасенный им офицер – в семье говорили, что это летчик – лично приезжал и благодарил за подвиг.

Нет, они остались в Белоруссии. Там и родилась моя мама. А у бабушки всю жизнь была мысль – только чтоб поляки сюда не пришли. Когда началась перестройка, она была очень недовольна тем, что в их округе начали строить католическую церковь. Говорила – снова они приходят.

Именно. Людмила Петровна Разумова, родилась в 1926 году. Второй Белорусский фронт. Кстати, она происходила из очень богатой семьи. У нее было много украшений, которые достались ей по наследству. Существовала красивая семейная легенда о том, что их род происходил от одного из внебрачных сыновей Разумовского. Во время войны моя бабушка отдала все эти украшения на поддержание Красной армии. Ее отец сначала воевал у белых, а потом перешел к Чапаеву и был у него пулеметчиком, но это не Анка.

В Дзержинске, это под Нижним Новгородом. Они переехали, когда ей было три-четыре года. Закончила медучилище, когда ей было пятнадцать лет. И сразу началась война. Весь госпиталь, в котором она работала, отправили на фронт. Это был сорок второй год. Она могла остаться, ведь ей даже не исполнилось шестнадцати лет, но она поехала.

Да, очень отчетливо. Когда прозвучали слова Левитана, наступила полнейшая тишина. А потом в магазинах местных разобрали все продовольствие. Правда, кроме консервов с крабами. Они так и остались лежать на полках. Непонятно, почему.

Первое знакомство – осенью, в октябре, в тряпичных тапочках, у железнодорожного пункта в Великих Луках. Стояло много составов – и с техникой, и с военными, и с продовольствием. Все вдруг кричат – налет, налет. Целых двенадцать часов бомбили нацисты станцию.

Старшина один их взял к себе, они перебегали с места на место, когда бомбы падали. И эти оторванные руки, эти раненые кони запомнились на всю жизнь.

Очень меня поразило, когда в последние часы бомбежки они забежали в уцелевшее здание, прижались к стеночке – майоры, капитаны, какие-то медсестрички – все крестились и молились: "Боже, помоги".
Хочу сказать, что моя бабушка всегда была очень верующей. И никогда я в детстве не замечала того, чтобы были какие-то гонения на верующих. Мы всегда праздновали Пасху, лепили куличи, отмечали все церковные праздники. И во время войны тем более.

Бабушка вспоминала – только они прибыли, только выдался свободный момент, солдаты собрались, взяли аккордеончик, начали искать площадку, чтобы потанцевать. То есть перед самим налетом люди искали развлечений, отдушины.

Было дело, однажды. Где-то в сорок третьем году, в самый переломный год, попали они прямо чуть ли не под атаку противника. Их сразу погнали обратно. Работы было столько, что такого понятия, как сон, не было. Так, прислонишься к стеночке на пять минут и дальше за работу. Сколько было перевязок. И руки резали, и ноги, и половые органы. Столько было разных вариантов ранений.

Она участвовала в освобождении Минска, Вильнюса и Кенигсберга, где и закончила войну. Где шел Второй Белорусский фронт, там и она.

Она запомнила, что они остановились всем подразделением около церкви Петра и Павла. Наверное, там, где были казармы, там их и дислоцировали.

Да, она говорила про то, что к ним прибилась одна женщина. Бабушка рассказывала, что не верилось, что женщина могла так сделать, но, наверное, могла. Она была еврейкой. Когда нацисты заходили в дома и выгоняли всех евреев, она бежала задними дворами и оставила своих детей. Сама эта женщина, оказавшись в батальоне в их госпитале, постоянно плакала, сокрушаясь, как она тогда могла их оставить. Печальная история.

Бабушка должна была ходить по близлежащим хуторам и делать прививку, кажется, от холеры. Она была одна, ее отправили одну. Ей шел только семнадцатый год, совсем молодая девочка. Она рассказывала – идешь на хутор, а они в окошко так не по-доброму на тебя смотрят. И было страшно. Она стучалась, дверь открывали. И встречали ее иногда очень настороженно. Явно не хлебом-солью. Так что настроения были очень разные тогда, в сорок четвертом году.

Население приветствует вступление в город Вильно частей Советской Армии.

Там она делала перевязку нацистскому военному губернатору. Его привезли советские офицеры на мотоциклетной коляске, раненого. Это было в марте-апреле 1945 года. И дали бабушке, которая была на дежурстве в госпитале, задание перевязать его. А она испугалась и кричит – мол, как я с ним одна останусь, я боюсь. И тут губернатор обращается к ней по-русски – не бойся, я тебя не трону. Во время перевязки он сказал ей такую фразу – вы, дескать, Кенигсберг возьмете, но мы его так затопим, что вы никогда не сможете его восстановить. Он был какой-то важной персоной (с большой долей вероятности имеется в виду Отто Лаш – прим. автора) и сказал, что во время Первой мировой войны был на русском фронте, оттуда и знал русский.

Про бои ничего не говорила, но рассказывала про беженцев. Говорит, было жалко. Шли люди с корзиночками, чемоданчиками, аккуратно одетые детки.

Вот по поводу сердобольности расскажу одну историю с ее слов. В госпитале бабушки была палатка для раненых немцев. Советские врачи заносили туда лекарства, а немецкий фельдшер лечил своих раненых. И бабушка рассказывала, что немцам всегда давали белый хлеб, а своим красноармейцам – черным. И наши всегда жаловались – как так, этим фрицам и белый хлеб? А дело было в том, что немцы не привыкли к черному хлебу. И наши шли навстречу.

Советские танки в населенном пункте на подступах к Кенигсбергу.

В сорок пятом победном году Людмила Петровна и Виктор Иванович поженились. И дедушка как военный летчик был определен в составе подразделения в Елгаву в 1947 году. Заселили их в какую-то школу. Вся Елгава была разбомблена, жестокие были разрушения. Весь офицерский состав и их жен поселили в здание старой школы. Я так понимаю, это была известная Академия Петра Бирона. Было дано объявление о том, чтобы население сдало квартиры и комнаты офицерскому составу. И была такая ситуация, что кто-то откликнулся, а кто-то нет. Вот бабушка и думает, что все было далеко не так однозначно. Вспоминали, что жили и спали вповалку, друг на друге.

Да, были латыши, с которыми завязались тесные дружеские отношения. Обменивались какими-то вещами, одеждой. Кстати, моя бабушка рожала моего отца там же, в Елгаве, в 1947 году, и попался ей доктор-латыш, который вообще с ней не разговаривал. Не проронил ни слова за все время.

Ездили, на блошиный рынок. Там всего хватало. И шубы, и добротные вещи. Я вот иногда думаю, откуда там могли взяться эти шубы и прихожу к выводу, что это было добро, захваченное у еврейского населения в годы Холокоста. Латыши торговали всем этим, скорее всего, это результат мародерства.

Нет, как ты сказал, так и было. Бабушка была всю жизнь школьной медсестрой, работала честно. И дед служил Родине верой и правдой.

Ты знаешь, я регулярно участвую в дискуссиях на испаноязычной страничке La Segunda Guerra Mundial. И там латиноамериканские молокососы ставят нам в упрек – мол, мы грабили немецкое население. Они не понимают того, что после войны на русскую деревню в среднем оставались одна корова и два коня. И когда угнанные на каторжные работы в нацистскую Германию забирали оттуда все, что можно было, потому что на Родине их ждала выжженная земля, то я думаю – мы имели на это полное моральное право.

Я тебе больше скажу. Мой дедушка был в Берлине после войны. И, хотя был женат, он ходил к одной фройляйн. И ходил к ней всегда с шоколадом и едой. Изнасилованием там и не пахло.

А вот когда я пишу об этом, они, латиноамериканцы, мне не верят.

У вас Сталин все время монстр, а ведь именно он навел показательный порядок в рядах Красной армии, которая отличалась особо щадящим отношением к местному населению поверженной Германии.
А между тем в захваченной нацистами Белоруссии, откуда мои бабушка и дедушка, деревни сжигались по схожему сценарию. Находили повод – помощь партизанам. Готовилась карательная операция. Все население бежало на болото. А следом семенил староста, который им кричал – мол, не бойтесь, возвращайтесь, господин офицер ничего вам не сделает. И тех, кто верил и возвращался, никто больше не видел.

По-разному. Некоторые, более умные, меня поддерживают. Ты знаешь, есть люди вменяемые, до некоторых даже проще достучаться, чем до наших.

Самое страшное – это, конечно, неимоверный садизм нацистских оккупантов. Дядю моего дедушки из Смоленской области, партизана, схватили и требовали, чтобы он признался, где находится партизанский отряд. Он не сказал. Его по частям сожгли в печке на глазах у всей семьи.

А самое хорошее – это, конечно, перловка с мясом. Бабушка-медсестра рассказывала – самую вкусную и замечательную перловку делали армейские повара. А вот про продовольствие, поставляемое по ленд-лизу… Я знаю, что в Интернете есть много положительных отзывов, но бабушка говорила – это невозможно было есть.

А у кого из нас их нет таких бабушек и дедушек? Это история каждой семьи. Это нас и объединяет.