ИСТОРИИ РИЖАН
09.05.2021
Олег Озернов
Инженер-писатель
Ночь, веранда - 67
название отрывка для промежуточной публикации
-
Участники дискуссии:
34 -
Последняя реплика:
больше месяца назад
… — Владик, а шо ми не спим? Смотри́те какая ночь! В городе на Неве белые ночи для строчек высоких? Пишете шедевр Илье Петровичу? Приглушённая тональность сказанного, совсем не соперничает с громкими стараниями верандного сверчка. Пауза, в затяжку сигареты, в один полёт её огонька к пепельнице.
- Думаю, Арон Маркович, о городе, о вас, о людях встреченных. Как вы говорите, — за жизнь. Как-то по-новому себя и её здесь ощущаю.
Кушетка, почти одновременно с раскладушкой скрипнула, под поворачивающимися друг к другу людьми.
- Извините, Арон Маркович, а что случилось с вашей рукой, если не секрет?
- Война случилась, уважаемый, война, шоб ма́кес ей в горло…
- Расскажете?
Здесь уже пауза на раскуривание новой сигареты. Хех-х… Арон Маркович встал, с досадой затушил её на первой затяжке.
- Не накуриваюсь я вашими «Столичными». Дорогая новинка, а не забирает. Хотите моего «Беломора»? Ноги в тапочки, зашаркал в дом. Быстро вернулся, сел на кушетку, раскурил беломорину, замяв мундштук, в лучших папиросных традициях, и смачно, глубоко затянулся, потом ещё, и ещё. Жадно, азартно, укутавшись густым облаком едкого табачного дыма. Папироса укрыта ладонью, лишь хвост мундштука наружу. Так держат самокрутку в окопах, на палубе корабля, прикрывая её от дождя и ветра. Зеки ещё так держат, юнцы, пряча грех от родителей.
- Шо тут рассказывать, Владик! Осколок обрезание мне второе сделал, но уже с другой стороны организма. Второй под рёбрами засел. Сразу не достали, без рентгена, а теперь врачи винимать боятся, говорят, если винуть, шо то там внутри спортится до неприличия. И, таки прижился, шейгиц румынский, добавляет мне веса. В июле сорок первого призвали из запаса. До этого, в тридцатые, шесть месяцев топорщил галифе на военных сборах. Ви не поверите, — ездовым на тачанке.
Где Арон, где тачанка. Где Одесса, где Хацапетовка. А ми под ней тогда и стояли, сейчас она зачем-то Углегорск. А тогда… Вобщем, Арон с тачанкой из Хацапетовки, как вам на такое? Когда фашист зашёл, таки вот, меня, еврейского казака забрали на переподготовку в пулемётчики. Пошёл Арон на повышение. Владик, умоляю, за тачанку между нами. За неё, только Ида знает, и Миша ещё. Нас с Мишей туда и забрали. Не сделайте мне на старости лет известность на весь СССР. С Мишей ми тут вместе и родились, виросли до наших лет.
Арон Маркович молча встал, и снова на цыпочках двинулся в дом. Через несколько минут появился оттуда с тарелкой, двумя стаканами и газетным свёртком под мышкой.
- Владик, берите стул и помогайте, — не стесняйтесь!
А сам, прилёг в пол тела на кушетку, и запустив под неё руку, стал заговорщически шарить там, стараясь не шуметь. Еда и стаканы, уже аккуратно расположенные на тумбочке, гостеприимно обрадовались бутылке из под «Ситро» с фарфорово-проволочной откидной пробкой на зелёном горлышке. Зелень и четвертинка кольца домашней чесночной колбасы из газетного свёртка вежливо уступили ей часть территории. Тарелка, с крупно нарезанными помидором и огурцами, самоотверженно подвинулась к краю, и даже, нависла чуть над ним, рискуя своей фаянсовой жизнью. Налили.
- Ваше здоровье, Арон Маркович! Лехаим!
- Пока нас с Мишей учили в пулемётчиков, немец с румынами совсем подошёл к Одессе. Август стал таким жарким, шо я вам не расскажу. Нам дали пулемёт, и послали в окопы. Мы с Мишей и пулемётом исходили всю передовую. И так, почти все 73 дня той защиты Мамы. Никогда потом я так не хотел жить и пить. С водой в городе был полный обморок. Ви же смотрели фильм «Жажда» с Тихоновым? А ещё, с нами сильно хотел пить пулемёт. Он часто кипел от большой стрельбы, но с нами делился водой, как брат. Наверное, за то, шо я его чистил, как любимый самовар, и ми носили его на руках. Станок весит сорок кэгэ, пулемёт — двадцать. Сначала я несу пулемёт, а Миша станок, потом менялись. За ленту, воду и остальное барахло с гранатами я промолчу. Поменяться с Мишей, таки било большим трудом, и не за его большую любовь к тяжёлому железу. Миша меня немножко жалел. А потом, — это километров несколько в том августе. Когда на перекуре это всё с себя снимаешь, кажется, шо взлетишь и не вернёшься.
- Щас ты у меня и полетишь, и вернёшься вместе и сразу, — встрепенул мужчин тихий голос Иды, неожиданно возникшей на ночной веранде. От внезапности её появления смолк, даже неугомонный сверчок.
- Ой вэй, а вот и моя любимая пробка с уксуса! Глаза мне делал, шо не знаешь, куда она пропала. Идите в дом, нечего здесь соседей стрельбой пугать, ночь на дворе.
- Мася, та ми тут. Тут прохладно, ми курим… шёпотом. Идите, собирая с тумбочки, я с вами покурю. В комнате уже тоже не жарко, всё настежь. Вперёд и смирно я сказала!
В комнате, действительно лучше, — светлей, и комаров меньше, от занавесок на двери, окнах. Стол чуть пополнился едой, вилками, тарелками, рюмки сменили стаканы. На керогаз водрузился чайник, и через небольшое время стал робко поддавать своего бормотания, возникшей за столом тишине. Ида села, положила руки на стол, расслабленно сцепив пальцы, склонив голову. Каждый думал о своём. Сверчок сбросил настороженность, и радуясь новому собеседнику — чайнику, снова завёл за дверной занавеской свои трели в желании успеть рассказать ему, как он счастлив этой летней ночью. Их диалог, хоть как-то разбавлял ночную тишину людей. Чайник выслушал, вскипел, поворчал напоследок и затих. Сверчок продолжал, он принял бурное кипение чайника за одобрение своему счастью, и дальше собеседники ему были, похоже, не нужны, перешёл на песни. Женщина встала, налила кипятка в заварник, перенесла на стол, и накрыла, сложенным вафельным полотенечком.
Ида
На вид ей лет 50 — 55. Роста среднего, спина, сразу видно, прямая по жизни. Лицо славянской, уверенной в себе женщины, и только, лёгкий пушок над верхней губой выдаёт принадлежность к еврейскому народу. Взгляд… Знаю его. Так смотрят люди, пережившие то, что мир, будь он справедливей и чище, прожить никому не позволил бы. Это взгляд человека, прожившего войну на самом её острие. У таких людей во взгляде всегда мудрое снисхождение к происходящему, всегда его сопоставление, с пережитым в войне, и всегда под знаком «лишь бы не было войны». И ещё там много жалости, скорби и сожаления. И сегодня, чем дальше от той войны, тем последнего больше и больше, с предательской слезинкой — «за что кровь проливали…», не выдаваемой никак, но хорошо читаемой, людьми неравнодушными.
Движения её резкие, точные, взвешенные до автоматизма. Харизматическая собранность, аккуратность во всём, ничуть не свойственная еврейским женщинам.
Гость предложил ей сигареты. Замялась, потом плавно махнула рукой,
- Нет, спасибо! Арик, давай твой «Беломор»! Замяла по-мужски мундштук, наклонилась, к поднесённому огню, затянулась глубоко. Никакой манерности, жеманности. Эти глупости, если и были, давно забыты.
- Наливай, Арик! Лехаим и за Победу! На взлёте рюмки к губам. Тихо, без пафоса, кровно. Выпила, тоже по-мужски, и так же, не закусывая. Сделала глубокую затяжку, ушла в дым, с приятствием прикрыв глаза. Паузу нарушил Арон Маркович.
- Ида, ты Жужу гуляла вечером, шо-то не понял?
- Гуляла, Арик. А то, щас бы ты сидел спокойно, якби она не гуляла. Видишь, спит без задних лап, по́ця мамина.
- Мася, ты лучшая! — прозвучало честно, но каким-то, слегка потухшим ночным голосом.
Прерванный на полуслове душевный разговор, редко возобновляется сразу, — откровение пугливо, если оно не истерика. Принесённый с веранды, он осмотрелся в комнате, и новый участник, вернее участница, его не насторожила, она была своя. Через минуту он продолжился.
Миша.
- Наш Миша с руками от Бога и душой от мамы божьей. А Мишина мама ушла рано, когда Миша появлялся на свет. Что-там акушер сделал неправильно. Мишин папа Кира утонул рыбаком во время шторма у острова Змеиный, когда Мише было пять лет. И Мишу делала в человека бабушка. И был он, тот шейгиц, из которых виростают красивые люди, поверте мине и будете правы.
Миша, таки командовал нашей кодлой во дворе со смаком. Он водил нас на море и в катакомбы, ми воровали с ним арбузы с подвод биндюжников, и это била́ песня. А, как ми гэцали на Слоновом ло́бе, в казаков-разбойников и в партизанов Котовского на конце Матросского спуска! Ви не знаете за Слоновий лоб, а там бил обрыв в Пересип , и вход в пещеру. Шо интересно, ми искали там клад, а потом вияснилось, шо закапывали там нашу трусость. Миша бил на две голови више нас. Если б ви сегодня увидели Мишу, ви би спросили меня, за шо Миша стал мне по ремень в бруках. Я вам скажу, за шо.
Наливайте, Владик! Зай гизунт , дорогой! Ида, ты бы пропустила, у тебя ж сердце! Всё, ша, я уже молчу, только скажи, где положила валидол с последнего раза!
В середине того октября наше ополчение прикрывало эвакуацию из Одессы. Это были таки последние дни обороны. Мы с Мишей, как всегда стреляли фашиста из пулемёта, сколько могли и откуда могли. В тот день ми стреляли из воронки от снаряда, и глупо думали, шо в одно место два раза не попадает. Там сбоку стоял, подбитый «На Испуг» , и частью гусеницы нависал над воронкой.
Наверное, ми думали, тем самым одним местом, потому что, попало в этот трактор, считай, в ту же воронку. А тут мы лежим на солнце, как так дурная медуза на песке. Я не знал, шо умею летать, но таки немножко вилетел из воронки. Миша остался. Мне было мокро от крови и сильно больно. Эти пальцы, которыми раньше делал дули, срезало, как бритвой, и я их не искал. Из бока тоже сильно текло, и я вам скажу, за так больно, мине не било никогда. Перевязал, шо мог, чем было, и пополз к Мише до пулемёта. Румын перестал стрелять и ушёл на обед. Они всегда стреляли перед обедом по расписанию. Воронка с одного бока стала в два раза больше. Трактор разворотило в розочку на торте.
Арон Маркович замолк. И в этой паузе было непонятно, то ли задумался, глядя перед собой в никуда, то ли вообще, переместился на другую планету. Папироса в руке догорела до мундштука, и потеряв смысл существования, растерянно остывала, став ненужной бумагой. Через минуту вернулся, окинул дом и присутствующих удивлённым взглядом, вздохнув, продолжил.
Миша лежал, почти засыпанный землёй, и там, где у людей ноги, одной гусеницей наступил трактор. Как-то съехал он боком. Владик, сделайте мне приятно, перестаньте всё время крутить стакан, шо-то он нервирует мне мисли. Спасибо, Владик, у вас чай остывает!
Как я откапывал Мишу, рассказывать долго и грустно. Он, молча не помогал, а я, молча не спрашивал. За то, как и чем перевязывал его плечо и ноги, и куда-то долго его тащил, тоже не помню. Помню, шо било много крови, а ноги у Миши ниже колен смотрели не туда. Ещё помню, било очень больно тащить Мишу. Потом мине виключили свет. А включили уже в госпитале на Французском бульваре. И там Ида мине сказала, за то, шо Мише отняли ноги више колен, а из мене достали много железа, но один фуцик забыли на всякий случай, бо его лучше не трогать. Мася, шо ты делаешь мокро глазам, шо не так? Улыбнись, и так сиди!
Когда я пошёл ногами, таки первый к кому я пошёл, догадайтесь с трёх раз. Да, до Миши. То, шо там увидел, лучше б не видел. Половина Миши и глаза в стороне. Миша спрашивал за пулемёт, и где стоят румыны. И в той палате лежали ещё люди, и таки из того, что у них отрезали, можно било собрать коллектив солистов хора Пятницкого.
Потом я довоевал до Праги и вернулся к Иде. Мася, шоб ты била мне здорова, люба моя золотая!
Мишин госпиталь эвакуировали, а его палату «обрезанных» раздали по дворам. Ида поза работой его смотрела. Мишиной бабушки тогда уже не било. Когда било из чего, Ида делала ему жидкое и стирала бинты с биллём. Потом культи заросли, и Миша пошёл в сапожники. Так, всю оккупацию и чинил людям обувь. Недавно пионеры, как-то узнали, шо Миша по совместительству, кроме обуви, ещё чинил оружие, и возил в культях на базар подпольщикам листовки. Сильно поздравляли с барабанами первое время.
Ви видели под лестницей три доски с подшипниками и две чушки с ручками, а снизу на резине от колёс? То Мишина «Победа». На подшипниках он едет иногда по городу до поликлиники и в гастроном, а чушками толкается. И у вас таких полно ездит? Шо-то я не удивлён, Владик, и ви знаете почему! Миша научился, таки и ходить на коленях с двумя палками. Но подошвы на культях быстро стираются с одной стороны, и Миша ходит редко. Куда Миша, таки ходит всегда и при любой погоде, так это на День Победы. Там нам хорошо плачется, но так, шоб никто не видел. Пионеры отдают ему салют, а потом ми несём домой много цветов и Мишу. А шо делать, если все наливают… За праздником Миша принимает пионеров у нас. У него пахнет старой обувью и пьяным одиночеством, а Миша гордый, и даёт нюхать, тильки нам с Идой, как ми свои. На праздники ми там немножко убираем, много — Миша не даёт. Говорит, потом ни мила , ни дратву, ни фуфцик не найти.
Хотели везти Мишу до Киева, шоб ему там сделали протезы, как у Маресьева . Таки он, ни в какую.
Говорит, — бежать ему не от кого, на истребитель всё равно не посадят, а ходить он может и без этих заморочек. Говорит, — так, люди, хоть наливают, а с ногами, кто ж нальёт. Приходила к нему одна женщина аптекарша с Пишоновской, из бывших подпольщиц, таки долго ходила. Ида, как её звали, випало у мене, алтэр коп ? Во! Сима! Терпець у Симы урвався и аб гезунт ! Хто ж витерпит, когда сапожной колодкой перед носом размахивают два раза на день. Таки война сделала Мише раненный характер. Организму вес убавила, характеру тяжести не пожалела. Когда Миша подшофе, таки сильно по пулемёту скучает, и все вокруг румыны. Вернуть Мише нормальное зрение, кроме участкового с дружинниками, может, только моя Ида. Мася, раздавай градусы, ми випьем, шоб ты нам била здорова!
Владик, за любовь, и шоб у Миши голова не болела разом с ногами, которых нет, а они болят, гуляя на небе! Берите колбаску, закусывайте, «Московская» любит на вкусное заесть. Лехаим!...
Ма́кес (одессизм) — болячка, хворь.
Шейгиц (одессизм) — беспризорник, босяк, озорник, мальчишка, шалопай, шпана.
По́ця (одессизм) - от известного ругательного — «Поц». В данной коннотации — любовное, ласково-снисходительное. «Мамина поця» звучало к детям, братьям меньшим, кому-то мелкому и несмышлёному. Иногда, сказанное грубо, вроде «Та ещё поця мамина», обозначало избалованное дитя, синонимично «маменькиному сынку».
Гэцали (укр.) — прыгали, носились, гонялись
Котовский Г.И. — революционер, участник Гражданской войны.
Пересып — район города Пересыпь
Зай гизунт (одессизм) — пожелание здоровья
«На Испуг» — трактор, переделанный одесситами на ЗОР-е (з-де Октябрьской революции) в лёгкий танк.
«мила» (одесск. говор) — мыла (сущ.)
Фуфцик (одессизм) — заначка алкоголя в мелкой посуде.
Алексей Петрович Маресьев — советский военный лётчик-истребитель. Герой Советского Союза.
«Алтэр коп» (одессизм) — старая голова.
«Терпець урвався» (укр.) — терпение лопнуло.
Аб гезунт (одессизм) — Будь здоров!
- Думаю, Арон Маркович, о городе, о вас, о людях встреченных. Как вы говорите, — за жизнь. Как-то по-новому себя и её здесь ощущаю.
Кушетка, почти одновременно с раскладушкой скрипнула, под поворачивающимися друг к другу людьми.
- Извините, Арон Маркович, а что случилось с вашей рукой, если не секрет?
- Война случилась, уважаемый, война, шоб ма́кес ей в горло…
- Расскажете?
Здесь уже пауза на раскуривание новой сигареты. Хех-х… Арон Маркович встал, с досадой затушил её на первой затяжке.
- Не накуриваюсь я вашими «Столичными». Дорогая новинка, а не забирает. Хотите моего «Беломора»? Ноги в тапочки, зашаркал в дом. Быстро вернулся, сел на кушетку, раскурил беломорину, замяв мундштук, в лучших папиросных традициях, и смачно, глубоко затянулся, потом ещё, и ещё. Жадно, азартно, укутавшись густым облаком едкого табачного дыма. Папироса укрыта ладонью, лишь хвост мундштука наружу. Так держат самокрутку в окопах, на палубе корабля, прикрывая её от дождя и ветра. Зеки ещё так держат, юнцы, пряча грех от родителей.
- Шо тут рассказывать, Владик! Осколок обрезание мне второе сделал, но уже с другой стороны организма. Второй под рёбрами засел. Сразу не достали, без рентгена, а теперь врачи винимать боятся, говорят, если винуть, шо то там внутри спортится до неприличия. И, таки прижился, шейгиц румынский, добавляет мне веса. В июле сорок первого призвали из запаса. До этого, в тридцатые, шесть месяцев топорщил галифе на военных сборах. Ви не поверите, — ездовым на тачанке.
Где Арон, где тачанка. Где Одесса, где Хацапетовка. А ми под ней тогда и стояли, сейчас она зачем-то Углегорск. А тогда… Вобщем, Арон с тачанкой из Хацапетовки, как вам на такое? Когда фашист зашёл, таки вот, меня, еврейского казака забрали на переподготовку в пулемётчики. Пошёл Арон на повышение. Владик, умоляю, за тачанку между нами. За неё, только Ида знает, и Миша ещё. Нас с Мишей туда и забрали. Не сделайте мне на старости лет известность на весь СССР. С Мишей ми тут вместе и родились, виросли до наших лет.
Арон Маркович молча встал, и снова на цыпочках двинулся в дом. Через несколько минут появился оттуда с тарелкой, двумя стаканами и газетным свёртком под мышкой.
- Владик, берите стул и помогайте, — не стесняйтесь!
А сам, прилёг в пол тела на кушетку, и запустив под неё руку, стал заговорщически шарить там, стараясь не шуметь. Еда и стаканы, уже аккуратно расположенные на тумбочке, гостеприимно обрадовались бутылке из под «Ситро» с фарфорово-проволочной откидной пробкой на зелёном горлышке. Зелень и четвертинка кольца домашней чесночной колбасы из газетного свёртка вежливо уступили ей часть территории. Тарелка, с крупно нарезанными помидором и огурцами, самоотверженно подвинулась к краю, и даже, нависла чуть над ним, рискуя своей фаянсовой жизнью. Налили.
- Ваше здоровье, Арон Маркович! Лехаим!
- Пока нас с Мишей учили в пулемётчиков, немец с румынами совсем подошёл к Одессе. Август стал таким жарким, шо я вам не расскажу. Нам дали пулемёт, и послали в окопы. Мы с Мишей и пулемётом исходили всю передовую. И так, почти все 73 дня той защиты Мамы. Никогда потом я так не хотел жить и пить. С водой в городе был полный обморок. Ви же смотрели фильм «Жажда» с Тихоновым? А ещё, с нами сильно хотел пить пулемёт. Он часто кипел от большой стрельбы, но с нами делился водой, как брат. Наверное, за то, шо я его чистил, как любимый самовар, и ми носили его на руках. Станок весит сорок кэгэ, пулемёт — двадцать. Сначала я несу пулемёт, а Миша станок, потом менялись. За ленту, воду и остальное барахло с гранатами я промолчу. Поменяться с Мишей, таки било большим трудом, и не за его большую любовь к тяжёлому железу. Миша меня немножко жалел. А потом, — это километров несколько в том августе. Когда на перекуре это всё с себя снимаешь, кажется, шо взлетишь и не вернёшься.
- Щас ты у меня и полетишь, и вернёшься вместе и сразу, — встрепенул мужчин тихий голос Иды, неожиданно возникшей на ночной веранде. От внезапности её появления смолк, даже неугомонный сверчок.
- Ой вэй, а вот и моя любимая пробка с уксуса! Глаза мне делал, шо не знаешь, куда она пропала. Идите в дом, нечего здесь соседей стрельбой пугать, ночь на дворе.
- Мася, та ми тут. Тут прохладно, ми курим… шёпотом. Идите, собирая с тумбочки, я с вами покурю. В комнате уже тоже не жарко, всё настежь. Вперёд и смирно я сказала!
В комнате, действительно лучше, — светлей, и комаров меньше, от занавесок на двери, окнах. Стол чуть пополнился едой, вилками, тарелками, рюмки сменили стаканы. На керогаз водрузился чайник, и через небольшое время стал робко поддавать своего бормотания, возникшей за столом тишине. Ида села, положила руки на стол, расслабленно сцепив пальцы, склонив голову. Каждый думал о своём. Сверчок сбросил настороженность, и радуясь новому собеседнику — чайнику, снова завёл за дверной занавеской свои трели в желании успеть рассказать ему, как он счастлив этой летней ночью. Их диалог, хоть как-то разбавлял ночную тишину людей. Чайник выслушал, вскипел, поворчал напоследок и затих. Сверчок продолжал, он принял бурное кипение чайника за одобрение своему счастью, и дальше собеседники ему были, похоже, не нужны, перешёл на песни. Женщина встала, налила кипятка в заварник, перенесла на стол, и накрыла, сложенным вафельным полотенечком.
Ида
На вид ей лет 50 — 55. Роста среднего, спина, сразу видно, прямая по жизни. Лицо славянской, уверенной в себе женщины, и только, лёгкий пушок над верхней губой выдаёт принадлежность к еврейскому народу. Взгляд… Знаю его. Так смотрят люди, пережившие то, что мир, будь он справедливей и чище, прожить никому не позволил бы. Это взгляд человека, прожившего войну на самом её острие. У таких людей во взгляде всегда мудрое снисхождение к происходящему, всегда его сопоставление, с пережитым в войне, и всегда под знаком «лишь бы не было войны». И ещё там много жалости, скорби и сожаления. И сегодня, чем дальше от той войны, тем последнего больше и больше, с предательской слезинкой — «за что кровь проливали…», не выдаваемой никак, но хорошо читаемой, людьми неравнодушными.
Движения её резкие, точные, взвешенные до автоматизма. Харизматическая собранность, аккуратность во всём, ничуть не свойственная еврейским женщинам.
Гость предложил ей сигареты. Замялась, потом плавно махнула рукой,
- Нет, спасибо! Арик, давай твой «Беломор»! Замяла по-мужски мундштук, наклонилась, к поднесённому огню, затянулась глубоко. Никакой манерности, жеманности. Эти глупости, если и были, давно забыты.
- Наливай, Арик! Лехаим и за Победу! На взлёте рюмки к губам. Тихо, без пафоса, кровно. Выпила, тоже по-мужски, и так же, не закусывая. Сделала глубокую затяжку, ушла в дым, с приятствием прикрыв глаза. Паузу нарушил Арон Маркович.
- Ида, ты Жужу гуляла вечером, шо-то не понял?
- Гуляла, Арик. А то, щас бы ты сидел спокойно, якби она не гуляла. Видишь, спит без задних лап, по́ця мамина.
- Мася, ты лучшая! — прозвучало честно, но каким-то, слегка потухшим ночным голосом.
Прерванный на полуслове душевный разговор, редко возобновляется сразу, — откровение пугливо, если оно не истерика. Принесённый с веранды, он осмотрелся в комнате, и новый участник, вернее участница, его не насторожила, она была своя. Через минуту он продолжился.
Миша.
- Наш Миша с руками от Бога и душой от мамы божьей. А Мишина мама ушла рано, когда Миша появлялся на свет. Что-там акушер сделал неправильно. Мишин папа Кира утонул рыбаком во время шторма у острова Змеиный, когда Мише было пять лет. И Мишу делала в человека бабушка. И был он, тот шейгиц, из которых виростают красивые люди, поверте мине и будете правы.
Миша, таки командовал нашей кодлой во дворе со смаком. Он водил нас на море и в катакомбы, ми воровали с ним арбузы с подвод биндюжников, и это била́ песня. А, как ми гэцали на Слоновом ло́бе, в казаков-разбойников и в партизанов Котовского на конце Матросского спуска! Ви не знаете за Слоновий лоб, а там бил обрыв в Пересип , и вход в пещеру. Шо интересно, ми искали там клад, а потом вияснилось, шо закапывали там нашу трусость. Миша бил на две голови више нас. Если б ви сегодня увидели Мишу, ви би спросили меня, за шо Миша стал мне по ремень в бруках. Я вам скажу, за шо.
Наливайте, Владик! Зай гизунт , дорогой! Ида, ты бы пропустила, у тебя ж сердце! Всё, ша, я уже молчу, только скажи, где положила валидол с последнего раза!
В середине того октября наше ополчение прикрывало эвакуацию из Одессы. Это были таки последние дни обороны. Мы с Мишей, как всегда стреляли фашиста из пулемёта, сколько могли и откуда могли. В тот день ми стреляли из воронки от снаряда, и глупо думали, шо в одно место два раза не попадает. Там сбоку стоял, подбитый «На Испуг» , и частью гусеницы нависал над воронкой.
Наверное, ми думали, тем самым одним местом, потому что, попало в этот трактор, считай, в ту же воронку. А тут мы лежим на солнце, как так дурная медуза на песке. Я не знал, шо умею летать, но таки немножко вилетел из воронки. Миша остался. Мне было мокро от крови и сильно больно. Эти пальцы, которыми раньше делал дули, срезало, как бритвой, и я их не искал. Из бока тоже сильно текло, и я вам скажу, за так больно, мине не било никогда. Перевязал, шо мог, чем было, и пополз к Мише до пулемёта. Румын перестал стрелять и ушёл на обед. Они всегда стреляли перед обедом по расписанию. Воронка с одного бока стала в два раза больше. Трактор разворотило в розочку на торте.
Арон Маркович замолк. И в этой паузе было непонятно, то ли задумался, глядя перед собой в никуда, то ли вообще, переместился на другую планету. Папироса в руке догорела до мундштука, и потеряв смысл существования, растерянно остывала, став ненужной бумагой. Через минуту вернулся, окинул дом и присутствующих удивлённым взглядом, вздохнув, продолжил.
Миша лежал, почти засыпанный землёй, и там, где у людей ноги, одной гусеницей наступил трактор. Как-то съехал он боком. Владик, сделайте мне приятно, перестаньте всё время крутить стакан, шо-то он нервирует мне мисли. Спасибо, Владик, у вас чай остывает!
Как я откапывал Мишу, рассказывать долго и грустно. Он, молча не помогал, а я, молча не спрашивал. За то, как и чем перевязывал его плечо и ноги, и куда-то долго его тащил, тоже не помню. Помню, шо било много крови, а ноги у Миши ниже колен смотрели не туда. Ещё помню, било очень больно тащить Мишу. Потом мине виключили свет. А включили уже в госпитале на Французском бульваре. И там Ида мине сказала, за то, шо Мише отняли ноги више колен, а из мене достали много железа, но один фуцик забыли на всякий случай, бо его лучше не трогать. Мася, шо ты делаешь мокро глазам, шо не так? Улыбнись, и так сиди!
Когда я пошёл ногами, таки первый к кому я пошёл, догадайтесь с трёх раз. Да, до Миши. То, шо там увидел, лучше б не видел. Половина Миши и глаза в стороне. Миша спрашивал за пулемёт, и где стоят румыны. И в той палате лежали ещё люди, и таки из того, что у них отрезали, можно било собрать коллектив солистов хора Пятницкого.
Потом я довоевал до Праги и вернулся к Иде. Мася, шоб ты била мне здорова, люба моя золотая!
Мишин госпиталь эвакуировали, а его палату «обрезанных» раздали по дворам. Ида поза работой его смотрела. Мишиной бабушки тогда уже не било. Когда било из чего, Ида делала ему жидкое и стирала бинты с биллём. Потом культи заросли, и Миша пошёл в сапожники. Так, всю оккупацию и чинил людям обувь. Недавно пионеры, как-то узнали, шо Миша по совместительству, кроме обуви, ещё чинил оружие, и возил в культях на базар подпольщикам листовки. Сильно поздравляли с барабанами первое время.
Ви видели под лестницей три доски с подшипниками и две чушки с ручками, а снизу на резине от колёс? То Мишина «Победа». На подшипниках он едет иногда по городу до поликлиники и в гастроном, а чушками толкается. И у вас таких полно ездит? Шо-то я не удивлён, Владик, и ви знаете почему! Миша научился, таки и ходить на коленях с двумя палками. Но подошвы на культях быстро стираются с одной стороны, и Миша ходит редко. Куда Миша, таки ходит всегда и при любой погоде, так это на День Победы. Там нам хорошо плачется, но так, шоб никто не видел. Пионеры отдают ему салют, а потом ми несём домой много цветов и Мишу. А шо делать, если все наливают… За праздником Миша принимает пионеров у нас. У него пахнет старой обувью и пьяным одиночеством, а Миша гордый, и даёт нюхать, тильки нам с Идой, как ми свои. На праздники ми там немножко убираем, много — Миша не даёт. Говорит, потом ни мила , ни дратву, ни фуфцик не найти.
Хотели везти Мишу до Киева, шоб ему там сделали протезы, как у Маресьева . Таки он, ни в какую.
Говорит, — бежать ему не от кого, на истребитель всё равно не посадят, а ходить он может и без этих заморочек. Говорит, — так, люди, хоть наливают, а с ногами, кто ж нальёт. Приходила к нему одна женщина аптекарша с Пишоновской, из бывших подпольщиц, таки долго ходила. Ида, как её звали, випало у мене, алтэр коп ? Во! Сима! Терпець у Симы урвався и аб гезунт ! Хто ж витерпит, когда сапожной колодкой перед носом размахивают два раза на день. Таки война сделала Мише раненный характер. Организму вес убавила, характеру тяжести не пожалела. Когда Миша подшофе, таки сильно по пулемёту скучает, и все вокруг румыны. Вернуть Мише нормальное зрение, кроме участкового с дружинниками, может, только моя Ида. Мася, раздавай градусы, ми випьем, шоб ты нам била здорова!
Владик, за любовь, и шоб у Миши голова не болела разом с ногами, которых нет, а они болят, гуляя на небе! Берите колбаску, закусывайте, «Московская» любит на вкусное заесть. Лехаим!...
Ма́кес (одессизм) — болячка, хворь.
Шейгиц (одессизм) — беспризорник, босяк, озорник, мальчишка, шалопай, шпана.
По́ця (одессизм) - от известного ругательного — «Поц». В данной коннотации — любовное, ласково-снисходительное. «Мамина поця» звучало к детям, братьям меньшим, кому-то мелкому и несмышлёному. Иногда, сказанное грубо, вроде «Та ещё поця мамина», обозначало избалованное дитя, синонимично «маменькиному сынку».
Гэцали (укр.) — прыгали, носились, гонялись
Котовский Г.И. — революционер, участник Гражданской войны.
Пересып — район города Пересыпь
Зай гизунт (одессизм) — пожелание здоровья
«На Испуг» — трактор, переделанный одесситами на ЗОР-е (з-де Октябрьской революции) в лёгкий танк.
«мила» (одесск. говор) — мыла (сущ.)
Фуфцик (одессизм) — заначка алкоголя в мелкой посуде.
Алексей Петрович Маресьев — советский военный лётчик-истребитель. Герой Советского Союза.
«Алтэр коп» (одессизм) — старая голова.
«Терпець урвався» (укр.) — терпение лопнуло.
Аб гезунт (одессизм) — Будь здоров!
Дискуссия
Еще по теме
Еще по теме
Петру Чореску
САНДУ ИДЕТ ПО СТОПАМ БАЙДЕНА
Так ли?
Александр Гапоненко
Доктор экономических наук
УКРАИНСКИЙ НАЦИЗМ: ПРОБЛЕМЫ ИДЕНТИФИКАЦИИ. ЧАСТЬ 2
Нацистские практики украинских элит в постмайданный период
Antons Klindzans
2 мая 2014 года. ДОМ ПРОФСОЮЗОВ
Майдан, Майдан…
Вадим Авва
Публицист
#СПРАВЕДЛИВОСТЬВОЙНЫ
подписывают смертный приговор себе