Обычный день, и всё привычно. А цвет дня другой, и жизни тоже.

Ушёл домой последний Ангел-Хранитель Одессы. Он встретится там с остальными.

Никогда не думал насколько состою и из него, насколько он во мне, близкий до крови, родной.

С тех пор, как появился в жизни, поселился в ней, и там остался навсегда, сколько будет она продолжаться.

По-настоящему близкий, до понимания каждого слова, находящего отзвук в душе, до возмущения редкими обидными несовпадениями, и мгновенного прощения этих несовпадений, до восхищения и гордости родством душ, до замечания каждой новой морщинки, и усталости походки в последние годы. Так, только с близкими, учителями, и любимыми, выбранными на жизнь.

Его мелодия Одессы одна такая, особая, и тем неповторимая. Именно мелодия, мудрая, лёгкая, точная, с миллионом неожиданных оттенков, открывающих тебе мир таким, каким он сам о себе не подозревает. Она звучит в тебе всегда неожиданно уместно в самых разных поворотах жизни.

Она меняет твои поступки и тяжёлое становится лёгким до смешного. И как же она учит любить женщину, жизнь, настоящих людей, настоящую еду, живой юмор и всё живое, смеясь и плача, умнея и по-доброму снисходительнея ко всему этому, с каждым новым её звучанием!

Не будет их, новых композиторов одесской симфонии, закончилась мелодия, опустела сцена. Зал ещё полон, но чем дальше, тем чаще будут, пригнувшись, тихонько, чтоб не мешать остальным, выходить по одному зрители в, и свой последний путь.

И когда уйдёт последний зритель, закончится живая мелодия Одессы, останется, лишь память нот на бумаге, мониторах, пластмассе, в названии бульваров, твёрдости памятников.

Устала Одесса под ношей времён, перемен, теряет в пошлой рассеянности способность рождать великих, провожает последнего из них.

И горько идти дальше, в редеющей толпе, понимающих мелодию Одессы, под стеклянными взглядами и кривыми усмешками губ, с прилипшей семечковой шелухой, глухих новоодэсцiв.

И сча́стливо идти дальше, неся в одной руке, помнящей тепло руки последнего Великого Одессита, свою вселенскую авоську, полную той, его и моей Одессы. А в другой — мой портфельчик с его книгами, моими тетрадками, коряво, с ошибками, исписанными под его мелодии, так им и не проверенными.

И нужно идти дальше, пока не поздно.

Прощай, дядя Миша, последний Ангел-Хранитель Одессы-мамы, отдохни там от нас, пока мы тут возимся!

=========================================

«Я обнимаю вас, мои смеющиеся от моих слов, мои подхватывающие мои мысли, мои сочувствующие мне. И пойдём втроём, обнявшись, побредём втроём по улице, оставим четвёртого стоять в задумчивости, оставим пятого жить в Алма-Ате, оставим шестого работать не по призванию и пойдём по Пушкинской с выходом на бульвар, к Чёрному морю. Пойдём весело и мужественно, ибо все равно идём мужественно – такой у нас маршрут. Пойдём с разговорами: они у нас уже не споры – мы думаем так. Пойдём достойно, потому что у нас есть специальность и есть в ней мастерство. И что бы ни было – а может быть все и в любую минуту, – кто-то неожиданно и обязательно поможет нам куском хлеба. Потому что не может быть – их были полные залы, значит, будущее наше прекрасно и обеспеченно.

Мы пойдём по Пушкинской прежде всего как мужчины, потому что – да, – потому что нас любят женщины, любили и любят. Мы несём на себе их руки и губы, мы живём под такой охраной. Мы идём легко и весело, и у нас не одна, а две матери. И старая сменится молодой, потому что нас любят женщины, а они знают толк.

Мы идём уверенно, потому что у нас есть дело, с благодарностью или без нее, с ответной любовью или без нее, но – наше, вечное. Им занимались все, кто не умер, – говорить по своим возможностям, что плохо, что хорошо. Потому что, когда не знаешь, что хорошо, не поймешь, что плохо. И бог с ним, с наказанием мерзости, но – отличить ее от порядочности, а это всего трудней, ибо так в этом ведре намешано. Такой сейчас большой и мужественный лизоблюд, такое волевое лицо у карьериста… И симпатичная женщина вздрагивает от слова «национальность» даже без подробностей.

Мы пойдём легко по Пушкинской, потому что нас знают и любят, потому что люди останавливаются, увидя нас троих, и улыбаются. Это зыбкая любовь масс. Это быстротечно, как мода. Мода быстротечна, но Кристиан Диор живёт. И у нас в запасе есть огромный мир на самый крайний случай – наш внутренний мир.

Три внутренних мира, обнявшись, идут по Пушкинской к морю. К морю, которое, как небо и как воздух, не подчинено никому, которое расходится от наших глаз вширь, непокорённое, свободное. И не скажешь о нем: «Родная земля». Оно уходит от тебя к другим, от них – к третьим. И так вдруг вздыбится и трахнет по любому берегу, что попробуй не уважать.

Мы идём к морю, и наша жизнь здесь ни при чем. Она может кончиться в любой момент. Она здесь ни при чем, когда нас трое, когда такое дело и когда мы верим себе».

М. Жванецкий.