17 НОЯБРЯ для меня неоднозначно знаменательный день. В этот день, а это был понедельник, 113 лет назад родилась моя мама. В субботу 17 ноября 1984 года скончался отец, преподнеся жене такой вот подарочек. В преддверии этой даты я решил, что вторник 17 ноября 2020 года посвящу им: буду вспоминать и думать о них с теплом и благодарностью., тем более, что у меня выходной. Но в семь утра меня разбудил звонок из Star Market: заболел коллега по тележкам, надо срочно его заменять. Не успел после работы пообедать, как позвонил брат из Гомеля — его внук, а мой внучатый племянник потерял вкус и обоняние… Сволочной этот ковид добрался и до моих близких. Потом оказалось, что надо срочно связаться с издательством и заняться сверкой корректуры будущей книги. Потом позвонила дочь с работы, забыла дома важные документы, срочно садись на велосипед и подвези. А потом позвонил… крокодил, помните Чуковского? Словом, о добром намерении по отношению к покойным родителям вспомнил, каюсь, уже утром следующего дня. Впрочем, на мое невнимание они не обижались и при жизни, уверен, простят и сейчас.

Я пережил военное лихолетье на оккупированной территории и, как говорится, живу здесь и сейчас благодаря мужеству и самоотверженности матери. Своего мужа, моего отца и, между прочим, будущего комиссара партизанского отряда, она спасла тоже. Для меня Анастасия Сергеевна Говорушко (Шинкевич) была просто мамой. И только, когда ее уже не стало, проанализировав свои воспоминания и рассказы близких, я осознал, что была она женщиной героической.

Трудно представить, но маму свою помню с двух лет и двух месяцев, с тех пор как в нашу деревню Остров в Рогачевском районе Белоруссии, пришла война. Жарко, с треском горящие плетни, отделяющие огороды от поймы речки Добысна, которую форсировали немцы, пулеметный огонь и разрывы снарядов. Вслед за старшими ребятами раз за разом безуспешно пытаюсь вскарабкаться и перелезть плетень там, куда пламя еще не добежало. Обреченно повисаю и бессильно сползаю вниз, задыхаясь от слез и дыма… И вдруг чьи-то руки подхватывают меня с другой, спасительной стороны. Отблески огня падают на родное лицо, до неузнаваемости искаженное смертельным ужасом и страхом. Испуганный ее страхом, перестаю плакать… Безмолвно прижав меня к груди, мама огородом бросается к деревне…

Сквозь проблески сознания вижу ее, склонившуюся надо мной в землянке, загодя выкопанной в саду… Именно в тот день, как вспоминает мама, я слег и пролежал всю войну.

Случилось это, как я недавно узнал из документов, выложенных в интернете, 7 июля 1941 года. В тот день бои, перекатившись через речку и хаты вдоль нее, погремели дальше, на восток, под Гомель…

Завоевателей поначалу не прельстили наши крытые соломой и гонтом хаты, их штаб разместился в Красном Береге, в бывшем панском поместье неподалеку от железнодорожной станции. Только в середине 1943-го и у нас расселилась вражеская воинская часть. В декабре мама зазвала ко мне немецкого доктора. Я лежал почти поперек лавки: щупленький, весь покрытый гнойниками и струпьями. Немец поставил диагноз — сыпной тиф, а потом с сожалением произнес по-русски: плохо, матка, совсем плохо, не выживет… Уже уходя, добавил: если съесть вдруг чего захочет — из под земли достань! Возле землянки и в этой части улицы выставили плакаты «Тиф», написанные черными готическими буквами, немцы обходили опасные места стороной. Нет худа без добра: здесь спрятали и таким образом спасли от отправки на выкачивание крови для немецких солдат моего семилетнего двоюродного брата Мишу Чернецова… Обстоятельные немцы тщательно продумали оккупационную инфраструктуру, с тем, чтобы извлечь максимальную пользу для рейха.

Пересыльный лагерь для невольных доноров расположили рядом, в том же Красном Береге. Теперь на этом месте сооружен мемориал, при посещении которого невозможно сдержать слез.

За эту войну, я чем только не болел. Сперва — тяжелое воспаление легких, отрыгнувшееся начальной стадией туберкулеза, потом скарлатина и сыпной тиф в его самой тяжелой форме, а под занавес — еще и малярия. Уже в семнадцать лет мама со слезами на глазах призналась мне, что дальняя родственница, единственная портниха в деревне, сшила для меня похоронную рубашку. Никто не верил, что смерть меня отпустит. Но видимо все опасные недуги, столкнувшись в маленьком тельце, разодрались между собой и погибли в этой самоубийственной схватке — я выжил… Рассказывают, мне захотелось сала и мама зимой 1944 года, когда немцы все и у всех съели, где-то раздобыла кусочек. С тех пор она утвердилась во мнении, что сало меня и спасло. Я ей верил, пока не осознал: раз аппетит появился — смерть отступилась еще до сала.

Уже отчетливо помню маму в сорок четвертом. Мы с братом скукожились на дне небольшого окопчика, наспех вырытого в созревающей ржи, а мама стоит над нами на четвереньках, прикрывая свои телом. Вокруг свистят пули, рвутся снаряды. Сколько она так простояла — не знаю, да и она сама не помнила: может полдня, а может и больше.

Сейчас логично было бы рассказать об отце —Луке (Лукаше) Романовиче Говорушко, но я буду придерживаться хронологии в своих воспоминаниях. Отца во время оккупации я не помню, но остался в памяти один эпизод того времени, с ним связанный. Помню, как вбежал младший братишка в дом бабушки, где мы жили пока немце не было в селе, и в голос зашепелявил, прячась под кровать:

— Папа, папочка, уцякай, немцы едуць!

А дальше — пустота. Не помню, как они вошли в дом, забрали и увели отца, как заголосила мать, бросившись за машиной, на которой его увозили в Красный Берег, не помню самого отца.

Судя по воспоминаниям матери, происходило это в феврале или марте 1943 года.

После болезни встал я на ноги ближе к концу 1943-го года. В деревне все еще квартировала немецкая полевая часть. Морозным солнечным днем в каком-то мешковатом тулупе, в чужой, не по голове, шапке-ушанке и поверх нее теплым маминым платком, концы которого перекрещивались на груди и завязывались сзади, я, эдаким мягким мячиком медленно перекатываюсь вдоль деревенской улицы к дому двоюродной сестры Ани. Вижу, на крыльце одной из хат сидят на лавочке трое или четверо немцев. Подхожу ближе, и вдруг на меня бросается… козел. Останавливается, как вкопанный, в метре , смотрит на меня исподрожья, а потом сбивает меня с ног. Не больно, реву с перепугу, немцы смеются. Пока я неуклюже поднимаюсь, козел ждет. Встаю, он опять ковыряет меня рогами, не больно, но я опять валюсь на снег. Немцы, молодые здоровые парни, гогочут во весь рот. И так несколько раз, уж не помню, надоело козлу ли, им ли, или офицер прервал забаву. Забияку взяли за рога и загнали через калитку во двор. Один из немцев меня поднял, вытер слезы и вручил столбик леденцов. Минут через десять я уже почти позабыл про обиду и хвастался конфетами, угощая сестру. Потом узнал, что немцы, потехи ради, возили этого, надрессированного на детей козла. с собой, потехи ради. Я далек от того, чтобы сейчас этот случай считать примером жестокости и бесчеловечности оккупантов, таких примеров предостаточно и без моего. Просто молодые здоровые парни развлекались таким способом..

Еще помню, как мама, вернувшись из бани, рассказывала старшей сестре, тете Варке о трагикомическом случае в парилке. Когда какая-то полевая немецкая часть расположилась в нашей деревне, отец уже был в партизанах. Мама несколько раз с ним встречалась. Брала тазик с веником и шла в соседнюю деревню Кривка, в баню. В эту же баню иногда приезжали на телегах партизаны и отец с ними. В этот раз с мамой, очень красивой в молодости, увязался попариться ухажер с велосипедом и тазиком, не молодой уже фельдфебель. Хорошо еще, что уговорила встреченного кривского мальчишку бегом вернуться назад и предупредить партизан…Немца хорошо отстегали веничком и спину мочалкой потерли. После чего мама отправила незадачливого ухажера восвояси, намекнув, что бабья очередь на помывку подойдет еще не скоро. Заподозрил что-то фельдфебель или нет, так и осталось тайной, но никаких попыток ухажерства уже не проявлял. А в ту баню партизаны еще долго наведывались.

Не знаю, как в других местах, а в нашей деревне, по поздним воспоминаниям мамы, девок немцы не насиловали, а обхаживали. Были среди деревенских невест и такие, что сами перед захватчиками «хвостом крутили», одна даже родила, другая, молодая жена партизана, за немцем сбежала, но потом вернулась. Чего там говорить, среди оккупантов были парни видные, обходительные и веселые, по первости, конечно, когда побеждали. Большинство же девок и молодых баб от ухаживаний уклонялись, а привлекательные молодицы даже сажей иногда мазались, в лохмотья кутались, чтобы выглядеть постарше и попротивнее. Мама вела с местными немцами вежливо, но умела держать нежеланных ухажеров на расстоянии. Когда же приходилось идти в Красный Берег, где находился штаб гарнизона, ехать в Жлобин или Бобруйск, тоже прибегала к «маскараду».

Отступая, немцы гнали с собой местных жителей, главным образом молодых и детей, видимо используя вместо щита. А может надеялись на то, что война не перейдет границы Германии и изгнанников можно будет использовать в качестве рабочей силы. Называлась эта акция — эвакуация. Помню, выстроили односельчан на колхозном дворе в шеренгу для отбора. Мы с мамой и двоюродная сестра Аня с тетей Варкой оказались в числе эвакуированных. Нам выделили телегу, куда посадили нас, детей, погрузив несколько клунков с одеждой и едой. Обоз из десятка таких телег под охраной вооруженных мотоциклистов уже собирался тронуться в путь, как вдруг к офицеру, командовавшему операцией, подскочил мужчина, вытащил из кармана бутылку с подсолнечным маслом и, сильно размахнувшись, ударил немца по голове. Бутылка разбилась, немец с окровавленной головой свалился на землю… Тут же подбежали солдаты и ударами прикладов свалили нападавшего, долго избивали ногами и прикладами по голове, пока бедняга не умер.

Мужчину звали Федосом, Хвядосом по-деревенски. Он не мог выдержать расставания с дочерью и внуком, которых немцы гнали в эвакуацию… Фамилию его не знаю, не смогла вспомнить ее и моя двоюродная сестра, которой в ту пору шел уже шестнадцатый год. Сейчас в деревне Остров едва ли остался в живых кто-то из тех, кто помнит этот случай и знает фамилию Федоса. Сколько было в стране таких забытых героев, которых личная беда, личное несчастье толкнула на сопротивление оккупантов, виновников этого несчастья, не знает никто.

Еще об одном героическом поступке моей односельчанки и дальней родственницы я узнал от отца, уже будучи взрослым. Двадцатилетняя Агафья Самсоновна Романенко купила у мадьяр в соседней деревне Поповцы несколько автоматов, гранат для партизан и в телеге под сеном привезла домой, спрятав в сарае. Кто-то донес. Каратели нагрянули внезапно, переворошили всю усадьбу и оружие нашли. Арестовали и Агафью, и ее мать. После ряда допросов, на которых немцам так и не удалось узнать, как выйти на партизан, дочь повезли расстреливать на Краснобережское кладбище. Перед расстрелом она бросила карателям в лицо: «Все равно победа будет за нами!» К сожалению, об этом подвиге на долгое время все забыли. И только сравнительно недавно Николай Иванович Шепелев, учитель истории Поболовской средней школы установил детали и полной имя моей героической землячки.

Паническое предупреждение моего младшего брата тогда, в марте 1943 года, запоздало: отец не успел скрыться от немцев и был арестован. Он только что оправился от тяжелого ранения, полученного в первые дни войны под Гомелем, и от концлагеря для военнопленных под Могилевом. Там он был близок к смерти, его спасла мама, выкупив умирающего у украинца, охранника лагеря, за самогон и сало. Кто-то донес, что коммунист скрывается в родной деревне. От расстрела отца спас переводчик Давид Раймер из поволжских немцев, бывший пионервожатый, партизанский связной. Отца отпустили, и в первую же ночь за ним пришли партизаны. Чтобы уберечь семью, по пути в лес, его привели в хату на краю села, где жила известная деревенская сплетница. Ей, как свидетельнице, объявили, что тут же, в ее дворе, Лукаша Говорушко, этого предателя, отпущенного немцами, расстреляют. Та стала умолять: делайте хлопчики, что хотите, только не в моем дворе, ведите к лес, у меня дети, зачем им это видеть. Откупилась бутылкой самогона и десятком яиц. А на утро мама с плачем и причитаниями бегала по лесу, искала «тело» мужа.

Отец воевал рядовым партизаном, а закончил войну в должности комиссара 101-й Кировской военно-оперативной группы Могилевской области. Эту историю мне, уже в зрелом возрасте, рассказали родители.

Обоз медленно двигался на запад. Под скрип колес дети довольно рано уснули, а проснулись ночью от свиста и разрыва бомб. Кто бомбил обоз — наши «пешки» или немецкие «юнкерсы», конечно, тогда разобраться не мог. Но после этой ночной бомбардировки немецкий грузовик и мотоциклисты, охранявшие обоз — исчезли. А утром мы уже увидели красноармейские грузовики, тащившие на прицепах орудия. Обоз сдвинулся на обочину, а по дороге шла наша техника, в том числе и мощные автомобили с затянутыми брезентом платформами над кабиной. Знаменитые «Катюши». как я понимаю сейчас.

Не знаю, как далеко мы продвинулись на запад, но когда поток техники иссяк. кто-то дал команду поворачивать домой. Для нас война закончилась!

Отца помню с того самого дня, когда он появился с войны: вошел в комнату при школе, где мы жили до лихолетья и куда с трехлетним братом и мамой переехали в средине июня 1944 года, как только из нашего бывшего еврейского местечка выбили немцев. Стремительно влетел в защитной гимнастерке без погон и темно-синих шевиотовых брюках-галифе, в хромовых сапогах, с вещмешком на правом плече — большой, лысый, широко улыбающийся человек с покрасневшим от солнца лицом. Сбросив к ногам свою ношу, шагнул к маме:

— Ну, все, Настя, отвоевался, принимай живого!

Мать бросилась к нему от тазика на лавке, в котором мыла посуду, обняла мокрыми руками и повисла на плечах, хотела поцеловать в губы. Отец, сразу отстранился, а потом притянул к себе и стал гладить по плечам, потом по спине. На эмоции всегда был скуп, я не помню, чтобы они целовались, не помню, чтобы он целовал кого-то из нас, детей.

Мы с братом сидели на постели, прижавшись друг к другу как воробьи и не знали, что делать — отвыкли за войну. Мама, смущенная его неласковостью, отошла от него и сказала с доброй издевкой:

— Детей обними, старший, сам знаешь, еле выжил! Папаша…

Ироническое ее «папаша» стало сигналом для брата, который вдруг соскочил с постели и с криком — папа, папа приехал, бросился к нему.

Отец подхватил Генку на руки и строго спросил у меня:

— А ты что же отца не встречаешь?

Я был настолько тощим, что сквозь меня все просвечивало, говорила мама, и очень слабым. Осторожненько сполз с места и подошел к отцу. Он нагнулся и посадил меня на правую руку, мы сидели напротив друг друга как два птенца, а потом вдруг как по команде прижались к его щеке. Помню, нисколечки не кололось…

Позже, когда мы уже выросли, а он стал стариком, всегда, сколько я его помню, был чисто выбрит — вставал раньше шести и первым делом разводил мыло в чашечке и брил опасной бритвой не только подбородок и щеки, но с неожиданным умением и голову: С шевелюрой отец расстался в тридцать лет, и в зависимости от обстоятельств и собеседников шутил: «умные волосы оставили дурную голову» или «растительности нет на той горе, в которой богатые руды скрыты».

Он прижал нас сначала друг к другу, а потом еще раз к себе и спустил на пол со словами:

— А что я вам сейчас дам!

Расстегнул вещмешок и достал трофейную губную гармошку, поднес к губам и сыграл что-то вроде чижика-пыжика. Мы с завистью не сводили с гармошки восхищенных глаз. Отец тут же передал ее мне:

— Тебе как старшему!

Генка заревел, отец этого похоже и ждал, потому что рассмеявшись достал из своего чудо-мешка точно такую же:

— Вот теперь у вас дуэт получится!

Я поднес было гармошку к губам, но тут же вспомнил про покалеченный палец.

Когда немцы заняли деревню, в нашем доме поселился какой-то чин с ординарцем, а нас выгнали в сад, где дядя Яков вырыл землянку. Маму немцы подрядили мыть-убирать за ними в хате, за что платили консервами. Иногда мама брала и нас с собой. Пока была занята, мы играли в передней. Однажды я сунул палец между дверью и косяком, офицер не видел и уходя закрыл ее. От невероятной боли я дико закричал. Мать бросилась ко мне с криком «пан, пан, что вы наделали!» Офицер обернулся и увидел мой расплющенный указательный палец на левой руке, который весь сочился кровью. Что тут было! Немец что-то виновато затарахтел по своему, а потом выбежал и вернулся с фельдшером. Палец обработали, забинтовали, а немец потом откуда-то притащил нам две упаковки леденцов-кругляшек в серебристой фольге.

Я продемонстрировал отцу недавно заживший палец с уродливым ногтем и гордо объявил, что пострадал от немцев.

— Ах так, — сказал отец, — тогда тебе положена награда!

Он опять порылся в своем волшебном мешке, достал медаль и повесил мне на грудь. Генка опять вдарился в крик, но отец строго сказал:

— Тут, брат, слезами не возьмешь — это медаль за ранение! А теперь — на улицу и, чтобы я вас долго не видел! Мне с мамой кое-что обсудить надо!

Нас и самих тянуло на улицу похвастаться гармошками, а мне не терпелось еще и медаль предъявить соседу-переростку Мишке, который иначе как хлипаком меня и не называл.

Последнее, что я услышал — вопрос матери, то ли с тревогой, то ли с надеждой обращенный к отцу:

— Это как же, отвоевался? Война ж не кончилась, Гитлер же — не капут?

Я специально задержался за дверью, чтобы услышать ответ отца:

— Будет капут без меня. Меня на восстановление школы направили!

Медаль ту я, конечно, потерял или выменял за нее у того же Мишки складной ножик, не помню точно, о чем сейчас очень жалею. Потому что в конце концов потерялись и другие отцовские награды, которые он почему-то носить не любил. По торжественным случаям вместо них прицеплял колодочки или планки и уверял нас, что это, мол, одно и то же.

…Вроде бы, несмотря на военные невзгоды и непосильные, полуголодные первые послевоенные годы, родители немало прожили на этом свете : мама 81 год с небольшим, отец — без месяца — 79. Но хотели больше. И не только потому, что просто любили жить: старались подстраховать поразъехавшихся и начавших самостоятельную жизнь сыновей, чтобы дольше продержаться с нашей младшей сестрой, инвалидом с детства. Какое было покойное и надежное время, когда мама и отец были намного старше меня! Чего уже никогда не будет…

P.S. В этих воспоминаниях оккупантов моих родных мест в 1941 году я, пусть и неполиткорректно, называю немцами, а не гитлеровцами или фашистами. Так их называли и, кстати, до сих пор называют те, кто пережил войну в Белоруссии.

facebook.com