---

Ушёл в рейс на шестом месяце беременности. До того жена пива не просила, водки, мороженого — тоже. Почти весь срок пролежала на сохранении, где-то в больнице, потом в спецпансионате в Юрмале, Лиелупе, кажется. Мама моя устроила. Виделись по больничному расписанию...
 

---

 

 
Рейс, как всегда, затянулся. Беременность тоже. Когда прошло две недели от планируемого срока родов, стал лазить по переборкам. Начальник рации меня возненавидел — за систематические спотыкания о моё тело под дверьми его каюты и радиорубки. Радиограмм не было, телефонной радиосвязи посреди океана тоже. На носу Новый год, работы ему было и без меня — завались, связь перегружена.

Рожали всем экипажем. Меня жалели, будто это я был беременным. Подкармливали деликатесами, делились дефицитными куревом и пивком рундучным. Подозреваю, в деликатесы док подсыпал успокоительные таблетки. Иначе с чего такая щедрость при скудной чартерной артелке... Судно три года не заходило в Союз. Снабжались за валюту, а это дорого.

На время, по приказу капитана, любые разговоры при мне с упоминанием слов «дети, мама, соска, горшок, пелёнки, счастье» экипажу были запрещены. Все нервничали, когда выходил на палубу проветрить мозг. Следили, чтоб не сиганул к Посейдону жаловаться на жизнь.

Замполит периодически вёл со мной душещипательные беседы о жизненных приоритетах, главными из которых, конечно же, являлись чувство долга, служение Родине, честь советского моряка за границей.

Говорил искренне-неубедительно, но было видно, что сочувствовал моим волнениям, а других слов не знал.


Этого ребёнка зачинали три года, при всех наших честных круглосуточных стараниях. Всё никак. Когда медицина опробовала и исчерпала полностью свой исследовательский потенциал на жене, взялись за меня. Однажды жена, как подарок, вручила приглашение на обследование моей детоспособности в институт семьи и… чего-то там ещё.

Обрадовался. В восторге совал домашним в носы медпаспорт моряка, где двенадцать подписей разных эскулапов официально подтверждали моё богатырское здоровье, отсутствие в крови допинга, мешающего зачатию, и чистый венерический анамнез. Часто тогда вспоминал об одной добрачной женщине, твёрдо утверждавшей, что я стал отцом её ребёнка. Но сей аргумент придержал из соображений гуманности к жене на крайний случай.

Сказал, что вряд ли в этом институте есть медсёстры в моём вкусе — и сбежал в рейс. Все испугались того побега и скопом решили, что институтские подозрения не напрасны. У самого за шиворот холодной змеёй закрались сомнения. А вдруг!..

Надо было сбежать раньше, потому как от испуга моим невозвращением жена срочно понесла, о чём торжественно радиограмнули на радость мне и экипажу, срочно погрязшему в замечательном двухдневном загуле по законному поводу.


Позади тот рейс, три месяца отпуска, сессия в институте. Вот и следующий рейс.

Время шло, а оно не рожалось (тогда не умели точно определять пол ребёнка). Подошла к концу третья неделя за днём обещанного врачами отцовства. Тишина. Мои «радио» на полмесячной зарплаты без ответа. Думай шо хошь.

Док хренеет от ежедневных персональных лекций мне о протекании первой беременности, высоком статистическом проценте таких задержек, нормальности происходящего. Когда чувствует, что неубедителен, а моё неверие лекциям начинает приобретать агрессивно-угрожающие формы, идёт на крайние меры — путём наливания неразбавленного спирта в мензурки, и пьёт вместе со мной. Запиваем колой, заедаем «мальборой».

Тропики. Переход через Атлантику Турбо — Антверпен. Вахта.

Дизеля сиротливо молотят на «полный» с некоторым некритичным недоливом масла в лубрикаторы. Механик, то бишь я, занят. Он поёт «Чёрный ворон, что ты вьёшься, да над моею головой, ты добы-и-чи-и не дождё-о-шься, чёрный ворон, я да не тво-о-о-й». Поёт громко, заунывно, с выражением, глядя влажными глазами не на приборы — в небеса, где летает тот самый ворон. Поршни, шатуны, форсунки забыты, летают сами по себе. Автоматика в помощь.

Аварийная сигнализация молчит, и хорошо. Петь не мешает.

Время. Нужно делать обход, заполнять вахенный журнал на сдачу. Ворон не отпускает. Вьётся, гад летючий. Вдруг распахивается дверь в ЦПУ, и с грохотом работающих машин врывается толпа моряков во главе со стармехом.

Ворона как ветром сдуло. Впереди — не помню кто с запелёнутым по всей положенной форме младенцем-куклой. Всё это перевязано яркой атласной розовой лентой, под которой — жёлтый бланк такой радиограммы от тёщи:





И… розочка, искусно сделанная из папье-маше, как потом выяснилось, одним из матросов.

Па-а-па-а-а-а! Ура-а-а-а!!! Хотели качать, но подбросить было некуда, подволок (потолок) в ЦПУ низкий. Вдоволь наобнимали, намяли длань мозолистую, радовались, как будто у каждого по дочке народилось. Надо ж, как достал всех.

Кто-то за меня сделал обход. Дед велел подписать чистый лист журнала, мол, сменщик сам заполнит, и под белы рученьки вывели молодого папашу из машины прям в столовую, прям в вахтенных шортах и сандалиях.

А там стол накрыт почти шикарный. Капитан с замполитом и весь остальной экипаж, свободный от вахт — все аки в праздник, самый что ни на есть государственный! После первых тостов шепнул артельщику, чтоб нёс по-скорому весь запас «тропического» вина, накопленный мной с начала рейса именно к этому случаю.

Я стал отцом. Взял и стал. Из меня каким-то чудесным образом произошла дочура, новый человечек.

Это был момент самого настоящего счастья, в котором жизнь окрасилась новыми, неизведанными красками, а я приобрёл новое ощущение себя в этом мире.


До Союза оставалось недели две. Море не любит прогнозов.

Чемоданы забиты супер-сосками, горшками, слюнявчиками, набором для холодной стерилизации детской посуды таблетками, кучами этих самых таблеток и посуды, диковинными погремушками, игрушками, ползунками, чепчиками, кофтёнками, стульчиком для кормления, похожим на космолёт. И всё голубого цвета. До последнего надеялся на пацана. Нашли мне в Антверпене магазин «Mothercare», где с удовольствием оставил двухмесячную зарплату, приобретая сии невиданные тогда в Союзе чудеса.

Пинеточки малюсенькие до окончания заплыва висели над изголовьем моей судовой лёжки. Навевали перед сном своим удивительным, милым, незнакомым видом предвкушение счастья и мечты о светлом отцовстве. И не было это сентиментальностью, и не посмеивались над этим заходившие иногда в каюту ребята.

От следующей вахты меня освободили, чтоб отошёл от празднества и подольше посчастливился, не окунаясь в рабочие будни. Ребята-механики разделили её между собой.

После застолья, всё ещё пребывая под впечатлением момента поздравления в ЦПУ, той его вековой энергетики морского, мужского братства, решил запечатлеть для истории свою счастливую физию и куклёнка с розовой лентой. Попросил вахтенного сфоткать меня счастливого там, где начался новый отсчёт моей жизни.

Глаза уже косят, но суть передана точно. Одно из лучших мгновений жизни моей.





С этой симпатишной куклой дочка потом играла, и была она долго самой её любимой игрушкой.

Хотел написать: «Так я стал отцом» — потом понял, что отцом я стал не так. Правильно будет — «так я узнал о том, что стал отцом». Согласитесь, очень разные вещи, но обе бесценны.

Через неделю, в первый день нового года, пришла РДО от друга:





Окончательно успокоился и до самого возвращения домой пребывал в полной уверенности, что жизнь прекрасна и удивительна.

А потом она и началась — новая, всё больше удивительная, всё меньше прекрасная. Просто жизнь.