Ночь и тишина, данная на век,
Дождь, а может быть падает снег,
Все равно, – бесконечной надеждой согрет,
Я вдали вижу город, которого нет...

Регина Лисиц

Феномен власти сопровождает человечество на протяжении всей его истории. Сколько существует род людской, столько же он порождает разнообразные властные структуры. Любые социальные организмы – будь то высокоразвитые государства или самые примитивные племена – так или иначе объединялись носителями власти. И практически всегда и везде это считалось нормальным и даже само собой разумеющимся.

Единственное исключение здесь – Запад. Видимо именно в западной цивилизации на каком-то этапе её развития родилась мечта об обществе, полностью свободном от любых форм принуждения и построенном исключительно на добровольных началах. И это в то время, когда сама феодальная Европа была выстроена в жёсткую иерархию: «сеньор – вассал – серв». 

Но существовала в европейском Средневековье социальная структура, находившаяся как бы несколько в стороне от этой иерархической вертикали – средневековый город. Он был выведен из крепостной зависимости, находясь в подчинении непосредственно короля или крупного феодала. Население городов было лично свободным, было обязано королю или другому сеньору более-менее строго определёнными повинностями, а в своих внутренних делах город был волен распоряжаться сам.

И хотя многие общественные структуры и институты города были феодальными корпорациями, и в отношении крестьян своей округи город часто сам играл роль коллективного феодала, тем не менее, заметную роль в городской жизни играло самоуправление через общее согласие, или по-современному “демократический консенсус”.
 
У горожан сложилось своеобразное социальное сознание, всё более принимавшее форму сословной спеси и презрения ко всем, кто не входил в civil society, а следовательно не был “цивилизованным”. Особенно к крестьянам, по мнению буржуа проникнутым “рабским духом” и неспособным к свободному волеизъявлению.

Города были опорой королей в борьбе против феодальной иерархии. Опираясь на поддержку городов, короли укрепляли свою власть, превращаясь из “первых среди равных” феодальной иерархи в абсолютных монархов. За эту поддержку королям приходилось расплачиваться, даруя городам всё большие вольности и привилегии.
 

Результатом этой кооперации короля и горожан стало появление двух новых политических субъектов: “цивильного общества” и абсолютистского государства. Их взаимоотношения были двойственными: в любой момент могли обернуться попыткой избавиться от “партнёра” и монополизировать политическое поле.

Наверное, неслучайно, что в этой вольной городской атмосфере – «городской воздух делает свободным» – родилось и постепенно вызревало специфическое умонастроение, сводившееся к тому, что в принципе можно обойтись и без всякой власти – будь то власть короля, феодального сеньора или структуры общинно-корпоративного типа. Более того, что любая власть – тирания и зло.

И что возможно и желаемо общество вообще без власти: всё можно решать “по-городскому” – демократическим консенсусом. А существующие на данный момент субъекты власти и властные институты – абсолютистская монархия, аристократические дома, сельские общины – необходимое, но временное зло, которое при удобном случае должно быть уничтожено.

Освальд Шпенглер подчеркивал отличия городского строя Западной Европы, прежде всего английского, от “государственнического” прусского:
Парадоксальным в этой антипатии горожан-бюргеров к государству было то, что появление городов в первобытном обществе было одной из составляющих фундамента сложения феномена государственности, как такового.
 

Город и Государство появлялись и росли параллельно друг другу и опираясь друг на друга.

До определённого момента городам было выгодно поддерживать королей против своевольных феодалов: король и горожане взаимно усиливали обоюдные политические позиции. Но набрав силу, западноевропейские города решили, что в королевской власти больше не нуждаются и настало время переформатировать всю страну по своему образу и подобию, превратив её в гражданское, то есть городское общество – буржуазную нацию собственников.

И в ведущих странах Западной Европы происходят буржуазные революции, заменившие абсолютистские монархии Нидерландов, Англии, Франции парламентскими монархиями или республиками. Урбанизация страны, её “огорожанивание”-“огражданивание” и было в социальном смысле превращением страны в Город-Нацию.

Более слабой буржуазии других стран оставалось только завидовать своим западноевропейским братьям по классу и пытаться повторить что-то подобное в своих условиях. Весь ХІХ век и начало ХХ века прошли в мире под знаком буржуазных революций. Но нигде, кроме Западной Европы и Северной Америки, не удавалось создать классическое гражданское общество, а то, что получалось, оказывалось лишь уродливой на него пародией.

Разочарование в “гражданских” реформах приводило к откату в абсолютизацию государства. В Германии от конституционалистских и парламентских экспериментов к кайзеровскому Второму Рейху, от либеральной Веймарской республики к нацистскому Третьему Рейху.

Вся Восточная и Южная Европа после непродолжительного периода парламентаристских экспериментов перешла к фашистским диктатурам. А в Латинской Америке политический цикл “парламентаризм – диктатура” превратился поистине в порочный круг истории этого региона.
 
Мировоззрение либеральной интеллигенции, обслуживающей интересы нарождающейся русской буржуазии, формировалось, как ярко выраженно дуалистическое, в котором отражалось её восприятие смысла своего существования, как служения Добру и борьбы против сил Зла, воплощённых в самодержавной государственности и “общинной деспотии” русской деревни.

Попытки вырастить гражданское общество на российской почве на первый взгляд напоминали тот же латиноамериканский порочный круг. После неудачного цикла буржуазных преобразований, длившегося от февраля 1861 до февраля 1917, хлебнувший горя народ качнулся к большевистской диктатуре.

Бежавшая от неё в эмиграцию либеральная интеллигенция, разочаровавшись в способностях народа воспринять “ценности свободы”, клеймила Октябрь “пришествием хама”, “азиатизацией Европы” и массово – от правых Шульгина с Ильиным до левых Савинкова и Керенского – переходила под знамёна входящего в Европе в моду фашизма.
 

А в среде интеллектуалов самой Советской России тихой сапой шло возрождение старой дуалистической мифологемы просвещённого “свободного гражданина”, угнетённого диктатурой тёмного пролетариата. 

(Михаил Пришвин. Дневники)

Особенно ярко эти настроения стали проявляться во время хрущёвской “оттепели”. По первым временам они могли крыться под лозунгами «возвращения к истинному марксизму, извращённому сталинской деспотией»; а вполголоса добавлялось: «и архаическими инстинктами тёмной народной массы».

Интеллигенты-“шестидесятники” начали с того, что стали «бить Лениным по Сталину». В перестройку продолжили уже и «Марксом по Ленину», закончив, в итоге, когда уже можно было не стесняться, открытой апологией вожделенного “гражданского общества”, чьи ценности признали и антисоветские марксисты, и те, кто был правее их.

А дальше как по накатанной. Народ опять получил прививку от либеральных идеалов. Прививку хаосом, разрухой, разгулом криминала – неизменными спутниками ослабления государственности. И снова на собственной шкуре почувствовал ценность государства. Наступает “путинская реакция”. «Либерализм изжил себя».

Социологи чётко фиксировали этот “государственнический” поворот в общественных настроениях:
 
Но за “жирные нулевые” успевает подрасти "племя младое, незнакомое", не видевшее “лихих 90-х”. Оно сегодня легко попадается в сети либеральных “душехватов”. Неокрепшие души жадно впитывают фальшивые трели дудочек многочисленных “гаммельнских крысоловов”, нашёптывающих: государство это всего лишь "родина нашего страха", освободись от него, расправь плечи – стань вольным “атлантом”.
 

Значит ли это, что на нашей почве может воспроизводиться лишь латиноамериканский порочный круг: от деспотии к демократии и обратно? Я бы не спешил здесь с однозначными выводами.

Переосмысление нашего исторического опыта идёт. И обо всей нашей интеллигенции нельзя сказать: "ничего не забыла и ничему не научилась". Такое переосмысление происходит в разных сферах: философии, литературе, историографии. Памятуя, какое из искусств "является для нас важнейшим", и что именно кинематограф имеет способность лучше всех отражать эпоху “по горячим следам”, я обратил внимание на то, что снималось в 90-е годы.

По способности погружать зрителя в прошлое, дать почувствовать его пульс, кино, пожалуй, не имеет равных. Оно, как никакой другой род искусства, даёт возможность получить представление об историческом времени без опыта реальной жизни в нём. И «юноша обдумывающий житьё», прежде чем соблазняться дудочкой Дудя, имеет возможность увидеть и психологически пропустить через себя, что происходит, когда рушится государство.

Для виртуального путешествия в “лихие 90-е” я выбрал две киноработы: "Прогулка по эшафоту" Исаака Фридберга и "Бандитский Петербург" Владимира Бортко. Между ними практически нет ничего общего, кроме того, что сняты они, как это тогда чаще всего и бывало, на дешёвой и низкокачественной видеоплёнке, а в главных ролях снялась супружеская пара Дмитрий Певцов и Ольга Дроздова.

По формату одна их них – односерийный фильм, а другая – многосерийная сага, одна успела с успехом пройти в модных в постсоветское время видеосалонах, другая била все рекорды просмотра по ТВ, жанрово одна сочетает фантастику, мистику и психоделику с элементами хоррора, в другой хотя ужасов и предостаточно, но они предельно реалистичны, одна снята в самом начале “лихих 90-х”, как бы открывая новую эпоху, другая её замыкает, в одной попытка заглянуть в будущее, в другой – подвести черту под недавним прошлым. Но каждая из них, по своему, заставляет задуматься о том, куда ведёт бездумное разрушение государства.

«Слиться с природой»

К рубежу 1980-90-х годов страна всё более проваливалась в безвременье. Все понимали, что старой привычной жизни больше не будет, но будущее представлялось туманным, заманчивым и в то же время пугающим. В этой напряжённой атмосфере общественных страхов и надежд режиссёр Исаак Фридберг решил пофантазировать об этом будущем, соответственно общественному настрою соединив в жанровом смысле хоррор с фантастикой и пророческой притчей.



 
И отправился в первобытные леса Валдая. Эта живописнейшая местность издавна известна, как “страна истоков” или “родина воды”ⁱⁱⁱ. Здесь находится сердцевина Великого водораздела Восточной Европы: отсюда берут начало три великие реки Восточно-Европейской равнины: Волга, Днепр и Западная Двина^iv. Но здесь находятся истоки не только великих рек, но и великих народов: по современным представлениям здесь могла находиться прародина индоевропейцев^v. Возможно здесь и кроется причина того, что эта земля издревле считалась священной^vi. В белорусском предании возникновение Днепра и Двины связано с появлением здесь мифологического первопредка Бая и заселением и освоением этих мест первыми людьми^vii.

Неизвестно, был ли режиссёр знаком с этим мифом, но место для съёмок фильма о новом сотворении мира он, несомненно, выбрал самое подходящее. И очевидно, что при этом он отталкивался от гораздо более популярной мифологии – библейской. Адам и Ева присутствуют в картине с первых кадров.

Молодожёны в поисках местечка, где можно было бы отдохнуть от общества и «слиться с природой», забираются всё дальше и дальше в лесную глушь. По совету местных жителей они попадают на хуторок, расположенный на труднодоступном островке среди озёр и болот, чей хозяин вроде бы сдаёт угол таким вот “экотуристам”. Хозяина они не обнаруживают, но находят мрачного вида избушку-развалюшку, в которой им и приходится заночевать, несмотря на то, что молодая удручена и даже несколько напугана угнетающим убожеством обстановки:
Проснувшись утром, парочка обнаруживает себя в кровати под балдахином в отельных апартаментах класса “люкс” и долго не может поверить своим глазам. Более того, стоит им только пожелать чего-нибудь и желание мгновенно исполняется. Как по мановению волшебной палочки появляется роскошная мраморная ванна с ароматической пеной и лепестками роз, стол с экзотическими фруктами, о которых советские люди только в книжках читали.



Девушка всё время сравнивает эту новую действительность с той, в которой она пребывала ещё вчера, и её привычная советская жизнь теперь кажется ей серой и унылой. Хотя эта, восхищающая её роскошь, в общем-то, вполне соответствует уровню комфорта, обычному для западного “среднего класса”.

Да и вся эта новая, странная и несколько “психоделическая” реальность, в которую попали наши “туристы”, очень напоминает бытовавшее в позднем СССР расхожее представление о Западе, где изобилие всего и полная свобода: любое ваше желание сразу исполняется и никто вас ни к чему не принуждает.
 

У прекрасной путешественницы это вызывает тихий восторг. А вот муж её всё время напряжён, он чувствует в этом какую-то пугающую ненормальность.

Ощущение ненормальности усиливается после того, как на берегу они обнаруживают эшафот с орудиями пыток и плахой с вонзённым неё огромным палаческим топором. Этот страшный артефакт средневековья составляет резкий контраст с соседствующим с ним современным еврокомфортом. Но молодую это тоже не пугает и она воспринимает это как туристический аттракцион, что тоже вполне в духе западного подхода ко всему страшному и средневековому: сделать из него чучело, отправить в музей или превратить в развлечение для туристов.



Последовавшие за этим события всё-таки заставляют испугаться всерьёз: из-под топора на плаху начинает литься кипящая кровь. Может бутафорская? Но тут наконец-то появляется и сам хозяин хутора – странный мужичонка неопределённого возраста в живописных лохмотьях. Он явно напуган происшедшим, неуклюже пытаясь прикрыть потоки крови белой простынёй. Наконец ему удаётся замять недоразумение, успокоить гостей и вернуть их жизнь в обычное русло.
Фантастический киномир, куда режиссёр отправил своих героев, в притчевой форме отражает мир современного Запада с его государством “наёмным менеджером” и “подателем услуг”. Это на первый взгляд вроде бы совсем не та суровая сила, постоянно чего-то требующая от своих подданных, каким было государство советское и европейские “старые режимы”.

Западное государство-сервис, государство “наёмный менеджер” совершенно ненавязчиво, практически незаметно и появляется лишь в нужный момент для оказания своим гражданам требуемых услуг. В остальном граждане предоставлены самим себе и вольны устраивать свою жизнь, как им заблагорассудится, то есть “по-граждански”, сугубо добровольно. Желание наших экотуристов “слиться с природой” можно понять, как желание избавиться от контроля авторитарного государства.

Но советские-то люди привыкли к совсем другому порядку вещей, они чувствуют в этом какой-то подвох. Как ни услужлив и ненавязчив “хозяин”, они чувствуют в нём скрытую и непонятную силу, от которой они зависят, которая, как они смутно догадываются, и обеспечивает все те чудеса консьюмеризма, которыми наслаждаются наши экскурсанты в «капиталистический рай».
 
Сами эти слова «наш хозяин», которыми называют его парень и девушка, начинают приобретать совсем иной смысловой оттенок: не сдающий угол туристам, а “господин”, “властелин”. Здесь при желании можно усмотреть отсылку к местности, где происходили съёмки: название Валдайской возвышенности может происходить из балтских языков, и быть связано с корнем, обозначающим “власть”, “владетеля” или “владение”.

Таким образом, «страна истоков», Валдай, может пониматься, как своеобразное «место силы» – географическая точка, из которой удобнее всего держать под контролем окружающее пространство, формируемое вытекающими отсюда реками.

А попытка бегства с “райского” островка демонстрирует нашим туристам границы их свободы в этом “Эдеме”: гнилые мостки через болото, соединяющие “рай” с обыденной жизнью, оказываются разрушенными, попытка перейти болото вброд заканчивается нападением на парня каких-то сверхагрессивных пиявок, прожорливостью больше похожих на пираний.

Истекает кровью искусанное пиявками тело, хлещет кровь из под топора на эшафоте.

Здесь обнаруживается ещё один, кроме библейского, мифологический пласт, присутствующий в фильме – гностический. “Хозяин” оказывается, ни много ни мало, демиургом-творцом, создавшим этот мир и людей. Но высшее божество, наделившее “демиурга” даром творчества, осталось недовольно его работой и находится в ужасе от того насилия, которое творится в этом мире.
В этой притче несколько символических слоёв. Первый прочитывается довольно легко: это вечно греющая душу русской либеральной интеллигенции сказка о “стране чудес”, Европе, где всеобщее изобилие и полная свобода. Для достижения этой прекрасной утопии нужно лишь "слиться с природой", избавиться от “деспотического государства”, и человеческая природа, избавленная от государственного угнетения, сама собой породит “царство свободы”.

Но очень скоро оказывается, что этот простой способ не оправдывает ожиданий – “царство свободы” не наступает. Российский и советский “человеческий материал” всё время оказывается несоответствующим высоким запросам тех, кто привык считать себя “демиургами”, "инженерами человеческих душ.
(Михаил Пришвин. Дневники)
 
(Иосиф Бродский. Пятая годовщина)

Значит, этот человеческий материал надо отправить “на переплавку”: силой загнать из “царства насилия” – самодержавной или советской “деспотии” – в “царство свободы” гражданского общества.
Неудачное создание творца, “старый человек” с “рабским сознанием”, привыкший повелевать и повиноваться, подчинять других насилием и самому склоняться перед силой. Чтобы переделать его в новую свободную личность, нужна небольшая операция на мозге. Но желает ли он сам ложиться под нож?

Недаром реформы 90-х годов сами реформаторы так любили именовать “шоковой терапией”.
Во имя фантома безнасильственного и бескровного “гражданского общества” были пролиты реки крови в бандитских войнах и во время передела собственности в “лихие 90-е”, в межнациональных конфликтах, начиная от Карабаха и вплоть до теперешнего Донбасса продолжающих сотрясать всё постсоветское пространство.
 

Но желанное “гражданское общество” так и не стало ближе. «Она льётся, кровь-то», – растерянно бормочет демиург-неудачник.

Идёт борьба с исламистским подпольем в России, продолжается гражданская война на Украине. Прекрасная утопия обернулась кровавой антиутопией – это второй символический слой притчи, рассказанной Исааком Фридбергом.

А её третий слой видимо в том, что кинореальность Фридберга всё-таки отражает не будущее постсоветского пространства, а настоящее современного Запада: не только его сверкающую витрину, но и мрачную изнанку.

Да, “золотой миллиард” живёт почти в земном раю. Но легкодоступность и обилие материальных благ в этом “Эдеме” обеспечивается многими столетиями ограбления колоний. Индивидуальные свободы и возможности личного роста европейцы имеют через лишение самых элементарных человеческих прав населения Третьего мира. 



Тяжкой десницы власти жители “земного рая” практически не ощущают, с ними она ведёт себя деликатно и ненавязчиво, но за границами “Эдема”-Запада та же самая власть не ограничивает себя никакими правовыми и моральными рамками. В фильме это символизируется  окровавленным эшафотом, воздвигнутым на самом краю “острова блаженных”, чётко маркирующим границу, за которой начинается территория самого грубого и ничем не ограниченного насилия.

Обитатели счастливого островка об этой теневой стороне своего райского существования не догадываются, их горизонт восприятия ограничен своим обывательским мирком. Они лишь ощущают какую-то смутную тревогу. Но власть предержащим видна картина во всей её полноте: “хозяин” в позе статуи Свободы с самой высокой сосны видит не только остров, но и то, что находится далеко за его пределами.

У западных обывателей могу быть иллюзии по поводу своей как бы самодостаточности и независимости от государства, но “сверху” очевидно, что полностью самоуправляющееся общество невозможно.
 
С определённого времени государство на Западе решило перейти к другим властным технологиям. Прямая силовая диктатура чревата сильными рисками для самого диктатора. Гораздо безопаснее управлять так, чтобы это было незаметно для самого объекта управления.

Понимая это, западные элиты выступили застрельщиками буржуазных революций, сменивших силовую диктатуру абсолютистских монархий на “мягкую” власть парламентов, а в качестве инструментов управления силовые методы уступили пальму первенства контролю над информационными потоками.

В фильме демиург преподаёт своим подопечным небольшой урок, как работают такие технологии. Он рассказывает им совершенно неправдоподобную, но в живописных красках поданную байку о якобы подлинной жизни Емельки Пугачёва. А на замечание, что в книгах написано совсем по-другому, он, раздражаясь, кричит: «Ваши книги ворами да казнокрадами писаны». 

В реальности перестроечного информационного хаоса переделка массового сознания через навязывание искажённого образа прошлого была поставлена на поток: каждой этнической группе адресовалась “подправленная” картина их истории, сводившаяся в основном к схеме: «величие в минувшем – угнетение имперской властью в настоящем».
 
Со времени буржуазных революций на Западе “мягкое” и незаметное управление людьми через пропаганду и другие способы контроля их сознания – “soft power” – стало считаться признаком цивилизованности и противопоставляться власти прямого насилия и приказа – “hard power” – как средневековому атавизму.

Кто-то может вспомнить, что пропаганда существовала и в СССР. Но советская пропаганда никогда не прибегала к манипулятивным методам, она использовала в основном открытое императивное воздействие, чаще прямое внушение: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим», – такой плакат часто можно было увидеть в казармах советской армии. Западная же soft power означает другое: «Мы влезем к тебе в подсознание и сделаем так, что ты захочешь то, что нам нужно».
 

Какой из этих способов считать более цивилизованным – дело вкуса. По мне, так прямое насилие, по крайней мере, честнее. И очевидно, что скрытое манипулятивное воздействие гораздо сильнее деформирует человеческую личность.

Операция на мозге, которую в финале фильма “демиург” проводит своим подопечным, превращая их в счастливых идиотов, символизирует достижение технологиями манипуляции сознанием наивысшей степени совершенства. Управление человеком становится предельно простым, сводится, говоря упрощённо, к нажатию нужной “кнопки”.

«Где же у него кнопка?» – таким вопросом мучается в ставшем культовым среди позднесоветской детворы фильме “Приключения Электроника” мафиозный босс, пытающийся подчинить себе уникального человекоподобного биоробота. «Всё измеримо и управляемо», – утешает кумир позднесоветских либералов академик Амосов. Неужели и человека можно сделать полностью управляемым? Разве после этого он останется человеком?

Альберт Шпеер в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе признавал:
Попытка западного городского класса воплотить утопическую мечту об освобождении общества от любого государственного “диктата” обернулась новым пришествием гораздо более изощрённой формы диктатуры в обличье информационного фашизма, чья власть несравнимо более тотальна и разрушительна для человеческой личности, чем у абсолютистских режимов “старой” Европы с их “архаичным” и прямолинейным силовым принуждением.  

Правда всё вышесказанное относится именно и только к Западу. Прогноз Исаака Фридберга, что “у нас” будет так же, как и «во всём цивилизованном мире», не оправдался. Во всяком случае пока не оправдался. На “острова блаженных” мы так и не попали. Постсоветское пространство оказалось выброшенным “по ту” сторону эшафота.
 

---

Продолжение следует ☞

---