---

В периодически сотрясающих медиапространство информационных баталиях, провоцируемых некоторыми маргинальными ресурсами, в последнее время муссируется тема так называемого «литвинского заговора» в Белоруссии.
 

---

Для российской аудитории это, видимо, звучит хоть и слегка угрожающе, но в общем скорее маловразумительно. Для аудитории латвийской — и совсем нечто из разряда экзотики.

А вот из белорусских и литовских посетителей ИМХОклуба наверняка многие имеют об этой теме некоторое представление: на протяжении уже многих лет в белорусско-литовском интернет-пространстве ведутся активные дискуссии о том, как поделить историческое наследие Великого княжества Литовского.
 

Да и сам термин «литвинизм» когда-то получил путёвку в жизнь с лёгкой руки литовского историка Томаса Баранаускаса: «ненаучная теория о Великом Княжестве Литовском, как о белорусском государстве. Национальное белорусское ответвление фольк-хистори».
 

Но белорусские адепты этого направления никогда не соглашались с такой узкой трактовкой. Здесь всегда присутствовала претензия на нечто большее, в пределе — на альтернативную концепцию национальной идентичности.

И трудно отрицать, что основания для таких претензий есть: период пребывания предков белорусов в Великом княжестве Литовском столь продолжителен, а сама эта эпоха настолько ярка и притягательна, что интерес к ней, как к историческому фундаменту современной идентичности просто обречён время от времени вспыхивать с новой силой.

«Литвинизм» имеет здесь определённое преимущество перед конкурентными национальными проектами, уделяющими великолитовской эпохе явно недостаточное внимание.

Самый успешный белорусско-советский проект идентичности никогда особенно не был склонен к поиску корней в слишком отдалённых временах, удовлетворяясь исторической легитимацией на глубину не далее 1917 года. Активно развивавшийся в досоветское время и переживающий некоторый ренессанс сегодня «западнорусский» проект к литовскому периоду истории всегда относился как минимум с подозрением.
 

Но запрос на более глубокую историческую легитимацию в белорусском обществе есть. А если есть спрос, то естественно ожидать и появления предложения.

И «литвинизм» со своим культом героического средневековья тут как нельзя кстати. Правда на этом поле «боёв за историю» у него есть конкуренты.
 

Прежде всего это литовский национализм, базирующий свою государственность на приватизации и монополизации наследия Великого княжества Литовского. Хотя конкурент этот так сказать внешний, не притязающий формировать идентичность граждан Республики Беларусь.
 

 
«Изнутри» вокруг интерпретации наследия Великого княжества Литовского соперничество складывается прежде всего с прозападным белорусским национализмом. Но для последнего это наследие не самоценность, а скорее лишь средство обосновать извечную принадлежность Белоруссии к западноевропейской «латинской» цивилизации.

Хотя Великое княжество Литовское — это историческая реальность такого огромного масштаба, что просто невозможно свести её к легитимации какой-то одной узкой геополитической линии. Это своего рода целый исторический континент, на котором можно найти совершенно разные «ландшафты» и использовать их как стартовые площадки для развёртывания разных геополитических и цивилизационных проектов.

И здесь «литвинство», имея все возможности превратиться в реального идеологического конкурента прозападному национализму, пока почему-то, скорее по инерции, предпочитает двигаться в его кильватере.
 

Как говорит историк из Гродно Ян Лелевич, «увлечение эстетикой Великого княжества Литовского — верный путь к «литвинству».
 

Самый поверхностный анализ визуальной репрезентации многочисленных «литвинских» сайтов — крылатые гусары, вельможи в одеждах «сарматского» стиля, архитектура виленского барокко — показывает полное доминирование в эстетических предпочтениях их авторов эпохи поздней Речи Посполитой, когда достигают максимального выражения тенденции, которые никак не назовёшь позитивными: ослабление и распад государственности, ассимиляция всех непольских этнокультурных общностей (в том числе и «литвинов»), втягивание в зону влияния раннего западноевропейского капитализма в качестве его отсталой аграрной колонии и связанное с этим полное закрепощение основной массы крестьянства.
 


 

В этой эстетизации и романтизации эпохи упадка теперешнее «литвинское» движение пока следует полностью в русле прозападного белорусского национализма.

Видимо, здесь и нужно искать причины непопулярности этих идеологических направлений среди современных граждан Республики Беларусь, в абсолютном большинстве являющихся потомками тех крепостных крестьян.

Постоянный поиск иностранных покровителей, приводивший «свядомых» к коллаборации с кайзеровской Германией, гитлеровским национал-социализмом и современным западным либерализмом, обусловлен, вероятно, не только и не столько объективным фактом их слабой опоры в народе.
 

Причины их неспособности получить широкую социальную базу гораздо глубже: они уходят корнями в компрадорскую психологию магнатов поздней Речи Посполитой, которые оказались не в состоянии организовать большую общенациональную работу по модернизации и предпочли отдать свою страну в кабалу западным капиталистам, чтобы самим играть удобную и сытную роль приказчиков при колонизаторах.
 

 
Можно, конечно, усомниться в прямой связи между современными идейными направлениями и психологией аристократов трёхвековой давности.

Но при ближайшем рассмотрении среди современных поклонников польско-литовской магнатской культуры нетрудно найти таких, чьё преклонение перед «хрустом французской булки» временами начинает напоминать настоящий социальный расизм.
 

Поэтому нет ничего удивительного, что идейные и политические течения в национальном движении, исповедущие социальный расизм, так не смогли создать себе широкую социальную базу среди потомков крепостных.

Они фундаментально разошлись с глубинным представлениям народа о справедливом общественном устройстве и закономерно уже несколько раз на протяжении минувшего ХХ века терпели поражение и маргинализировались.

Эти представления уходят корнями в коллективные архетипы такой глубины, когда ещё не существовало ни Литвы, ни Руси, в седую индоевропейскую древность.

Один из таких основополагающих народных архетипов — образ солдата-землепашца, воина-труженика, воплощающий идею социального статуса, как неразрывного единства прав и обязанностей.

Всей полнотой прав обладает только член общины, способный к исполнению всех социально-значимых функций: прежде всего обязанности защитника и создателя материальных и иных ценностей.

Очевидно, что шляхетская демократия, дающие гражданские и политические права меньшинству, была далека от этого архаического идеала.

Ещё дальше оказывалась поздняя Речь Посполитая с её магнатской олигархией, обрекающая абсолютное большинство населения страны на рабское положение вечно отсталой периферии, обслуживающей высокоразвитую западную метрополию.
 

Продвигаемый идеологами молодого капитализма индивидуалистический идеал «свободной личности» возник как фундаментальная оппозиция другому базовому древнеиндоевропейскому архетипу — общине-«громаде» как социуму, основанному на солидарности, взаимопомощи и постоянному уравниванию шансов членов коллектива.
 

 

Появление западного капитализма явилось вызовом для всех некапиталистических стран, оказавшихся в орбите его влияния. Перед всеми молодыми национальными движениями Центральной, Восточной и Северной Европы встала проблема адекватного ответа на этот вызов.

И вариантов, по большому счёту, было три.

Первый — самый простой: вписаться в капитализм в качестве сырьевой и аграрной периферии. Его избрали в итоге, за небольшими исключениями, почти вся империя Габсбургов, национальные движения Польши и русских Остзейских провинций. Да и сама Россия до 1917 года двигалась в этом же направлении.

Второй путь гораздо более сложный: вскочить на подножку уходящего поезда и ворваться в клуб развитых капиталистических стран. Его попытались реализовать с разной степенью успеха Германский Рейх и его скандинавские соседи.

Был и третий вариант, но он существовал в виде разных проектов и теорий некапиталистической модернизации, долго не принимаемых всерьёз всеми тогдашними мэйнстримными течениями западной мысли от либералов до марксистов.

Наиболее глубоко теории Третьего Пути модернизации разрабатывались в России. Народники слева и славянофилы справа подходили к мысли, что переход к современнному обществу возможен без свободной конкуренции, массового разорения и пауперизации крестьянства через сохранение общины уже в новом индустриальном качестве.
 

Когда в Северо-Западном крае Российской империи — с большим опозданием по сравнению с соседями по Восточной Европе — начало складываться национальное движение, перед ним стали те же три альтернативы, воплощаемые более продвинутыми соседями, прежде всего Варшавой и Москвой — традиционными для предков белорусов центрами культурных и экономических инноваций.

Правда, потенциальным ориентиром ещё могли послужить и созвучные русскому народничеству течения в Германии: прусский социализм и движение «фёлькише».

Но в итоге проекты русских народников оказались более привлекательными, а может, и просто более известными, и местное национальное движение стало оформляться как народническое, «антипанское».

Второй из «старших братьев», польский национализм, — и его местная, «литвинская», «краёвая» ипостась, — предлагал по сути только одну модель модернизации — колониальную, разрушительную для местного крестьянского уклада: с трансформацией магнатерии в буржуазию и расколом крестьянства на пролетарское меньшинство и люмпенизированное большинство.

Поэтому в местном национальном движении возобладала «антипанская», антибуржуазная ориентация на русские проекты крестьянского социализма.
 

Видимо, по этой же причине традиционное самоназвание «Литва», «литвины» было заменено на поначалу имевшие оттенок искусственности и казённости «Белоруссия», «белоруссы»: в них была зашифрована связь с русскостью, воспринимаемой тогда как единственная реальная альтернатива западному капитализму.
 

Даже в прокламациях шляхетских революционеров в январском восстании к местным крестьянам обращаются уже как к «белорусинам», хотя сами крестьяне ещё не знали такого названия. Отчасти это обусловлено тесными связями радикального «красного» крыла польско-литовских повстанцев с русской народнической организацией «Земля и воля».

С расширением социальной базы от узко-шляхетской к разночинно-интеллигентской в национальном движении окончательно утвердилось доминирование прорусских и народно-социалистических элементов.

Это и белорусская народническая группа «Гомон», и Социалистическая Громада, и партия белорусских социалистов-революционеров, позже составившая основу белорусских секций большевистской партии.
 

Элементы, ориентировавшиеся не на Россию, а на наследие поздней Речи Посполитой и на капиталистический путь модернизации, хотя и присутствовали постоянно в национальном движении, но всегда на маргинальных ролях.

Антибуржуазная и просоциалистическая линия резонировала с доминирующим в общественных настроениях трендом, а прорусскость была обусловлена тем, что именно в русской социально-философской мысли нашла наибольшее выражение теоретическая альтернатива буржуазному пути — и в итоге именно Россия на протяжении всего ХХ века являлась воплощением системного антикапитализма.

Это выразилось и в выборе названия для нового национального проекта — Беларусь, белорусский.
 

Символика, в духе археофутуризма соединившая во флаге БССР архаику в виде орнаментальных знаков древних земледельцев с красным цветом будущего социалистического строя, подчёркнуто игнорировала Средневековье, основная часть которого пришлась на Великое княжество Литовское.
 

 
Но времена изменились. Сегодня Россия не только не является средоточием антибуржуазного духа, но давно и прочно вписана в мировую капиталистическую систему.

И эта новая ситуация формирует новые вызовы и господствующему в Республике Беларусь национальному проекту, и его конкурентам.

Перед советской белорусской нацией это ставит проблему фундаментального пересмотра собственных смыслов: системно воплощать глобальный антикапитализм она не может — за очевидным недостатком ресурсной базы для подобной роли, а последовать примеру «старшего брата» выглядело бы капитуляцией и изменой своим собственным историческим основаниям.