---

Окончание. Начало здесь

---

  
 
Хорошо знавший произведения Маркса, переводивший на русский язык «Манифест Коммунистической партии» Бакунин был близко знаком с Марксом и Энгельсом. Тем не менее в июле 1848 года редактируемая Марксом «Новая Рейнская газета» опубликовала письмо своего парижского корреспондента, компрометирующего Бакунина как агента царского правительства.

Поведение Маркса, усомнившегося в честности того, кого он считал своим другом, Герцен воспринял как предательство и возмущался, что Маркс, «очень хорошо знавший Бакунина, который чуть не сложил свою голову за немцев под топором саксонского палача, выдал его за русского шпиона».

Однако вряд ли тактические и морально-этические расхождения способствовали отчуждению и взаимной неприязни двух выдающихся деятелей социалистического движения.

Разница имела гораздо более глубокие и несовместимые корни.

Расхождение в мировоззренческом выборе чётко очерчены в работах Маркса «Классовая борьба во Франции» и Герцена «С того берега» о французской революции 1848 года.

Провозглашая в «Манифесте Коммунистической партии» необходимость превращения пролетариата в «господствующий класс», Маркс и Энгельс писали о «завоевании демократии».

А вот два года спустя в статьях о Французской революции Маркс изменил риторику и считал условием превращения пролетариата в «господствующий класс».


Рассуждения же непосредственного участника событий 1848 года Герцена о революции и о послереволюционном развитии диаметрально противоположны тому, к чему призывали Маркс и Энгельс.

Герцен — едва ли не первый революционный мыслитель, поставивший вопрос об издержках революции, в то время, как Маркса этот вопрос не занимал. Для него революция — это рычаг прогресса, и те жертвы, которые понесет в ней пролетариат и всё общество окупятся завоеванием неопределённости, называемой коммунизмом.

Для Герцена же революция — это хаос и истребление нации, выпадение ее на десятки лет из нормального, естественного развития.

Революционное насилие страшит его не только своими жертвами — оно неизбежно порождает новое насилие, вызывает новую кровь.

«За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты!» — восклицал Герцен.

Предчувствуя, что революция 1848 года — не последняя битва за социальную справедливость, Герцен не мог преодолеть отвращения к кровопролитию, он искал иных путей к достижению социальных преобразований, верил в то, что их можно найти.

Маркс же связывал будущее человечества только с пролетарской революцией. Несмотря на поражение пролетариата в 1848 года, он был преисполнен оптимизма и доказывал, что в поражениях погибала не революция, а «лица, иллюзии, представления, проекты, от которых революционная партия не была свободна до февральской революции, от которых ее могла освободить не февральская победа, а только целый ряд поражений».

Более того, Маркс указывал, что революция порождала крепкую контрреволюцию, в борьбе с которой «партия переворота только и вырастала в подлинно революционную партию».




Великие современники...
 

---

 
Анализ двумя мыслителями событий 1848 года выявляет не только расхождение в их понимании и оценках, но и в самом подходе к общественному развитию.

События революции втиснуты Марксом в рамки железных законов классовой борьбы. Поведение их, в конечном счете, сведено к экономическим мотивам, лежащим в основе политики.

Герцена, конечно же, обвинили в непонимании этих взаимосвязей, хотя он вовсе не отрицал социально-экономические причины революционных выступлений французского пролетариата.

Наоборот, он гневно писал о своекорыстии буржуазии и партий, выражающих ее интересы, их нежелании учесть потребности и права трудовых слоев, которые помогли добиться перемен.

При этом Герцен все больше задавался вопросом: «Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?»

Вопрос как будто прямо обращен к марксистам: именно Маркс утверждал, что эта необходимость заложена в законах общественного бытия, в смене общественных формаций единственно возможным революционным путем.
 

«Жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума», — в этом тезисе Герцена очевиден отход от идеализма, обретение им более реалистичных представлений об исторической действительности, с чем нельзя не согласиться.
 

Нельзя не согласиться и с его признанием роли случайности в истории, того, что история «имеет свой собственный ход, который не может быть понят и переделан с помощью логических формул».

Марксисты же, как раз утверждали, что законы истории им ясны, а сам ход их вполне предсказуем на многие десятилетия вперед. Потому «дожидаться истории» незачем, надо подталкивать ее.

Позицию Герцена в осмыслении революции бесклассовой не назовешь — он весь на стороне пролетариата, он убежден в справедливости его требований, необходимости разрешить социальный вопрос.

Взгляд Герцена на революцию шире — он общечеловеческий, поскольку Герцена волнует судьба не только пролетариата, но и нации, страны, народа, человеческого общества, наконец.

Зрелость русского мыслителя сопровождалась потерей многих иллюзий, в том числе и отходом от юношеских социалистических мечтаний, а 1848 год немало содействовал этому.

Революционные потрясения в Европе, сопряжённые с предательством и обманом, заставили Герцена повернуться к России — стране, почти не тронутой буржуазной цивилизацией, и попытаться здесь искать путь в будущее.

Обратившись к крестьянскому миру, общему пользованию землей, самоуправлению, то есть всему тему, что воспитывало навыки коллективизма, русский мыслитель почувствовал реальную жизненную опору для давней мечты человечества.

К тому времени, когда Герцен стал разрабатывать обновлённую социалистическую идею, марксистская доктрина уже была предана гласности в «Манифесте Коммунистической партии», работе Маркса «Нищета философии» и упомянутых его статьях о Французской революции.




Первое издание «Манифеста Коммунистической партии» 1848 года.
 

---

После переезда в Лондон в 1850 году Маркс возобновил свои исследования в области социально-экономических отношений, итогом которых явилась работа «К критике политической экономии» (1859 г.).

В этом же месте и в то же время русский революционер Герцен был занят поисками иного, чем указывал Маркс, пути к социализму для своей Родины.

Он так и не принял обоснованные Марксом как общие и обязательные для всех народов закономерности перехода к социализму, отказался согласиться с тем, что единственный путь к социальному равенству — через пролетарскую революцию, не признал пролетариат в качестве единственной силы, способной освободить общество от эксплуатации.

У Герцена обнаружился собственный взгляд на рабочий класс, в немалой степени сложившийся под воздействием революции 1848 года.

Он горячо сочувствовал рабочим, однако он видел их не только на баррикадах с булыжниками в руках, но и как они грабили и поджигали дворцы и особняки. Он запомнил их не только мужественно сражавшимися, но и неспособными отстоять свои требования.

Для себя Герцен сделал вывод, что быть готовым к революции — еще не значит быть готовым к свободе, к социальным преобразованиям.

Он, конечно же, понимал, что самый обездоленный класс плакать по старому порядку не будет. Но он считал и рабочих частью этого старого порядка, старого буржуазного общества, полагая, что они также во многом заражены его пороками и предрассудками.

Потому Герцен был далек от того, чтобы вслед за Марксом увидеть в пролетариате «единственную общественную силу, способную стать творцом нового строя».

Бедность, считал Герцен, искажает душу не менее, чем богатство подавляет способности.
 

«Разве достаточно быть пролетарием для того, чтобы сделаться революционером?» — задавал «рационально мыслящим людям» вполне резонный вопрос Герцен в опубликованной в 1853 году в Лондоне статье «Русское крепостничество».
 

Вряд ли Маркс, живший там же, не держал газету «Лидер» в руках и не узнал себя и Энгельса в этих «рационально мыслящих людях».

Вопреки марксизму социализм Герцена шел «от земли, от крестьянского быта», «от общинного владения землей и общинного управления».

Таким образом, Герцен связывал будущее своей страны с классом, для марксистов исторически отжившим, бесперспективным и непригодным к социальной перестройке общества.

Маркса раздражали не столько планы Герцена относительно России, сколько несоответствие «русского социализма» его учению, так как указанные им пути обновления человечества должны восприниматься как аксиома.

Герцен как будто и имел в виду авторитетов, когда писал, как опасна «уверенность, что помимо вами открытых путей нет миру спасения», — и добавлял, что у мира «свой шаг и свой такт».

До какой степени претили Марксу сентенции Герцена об особом пути России к социальному переустройству, видно из того, что и много лет спустя после смерти идеолога «русского социализма» он вспоминал о них с нескрываемым раздражением как о некой исторической бестактности.

Как показал дальнейший ход истории, не менее утопичными, чем герценовские упования на общину, оказались и надежды Маркса и Энгельса на европейскую пролетарскую революцию.

Удивительная жизнеспособность идей Герцена, которые Маркс и Энгельс посчитали за реакционную фантазию, их все более широкое распространение в российском освободительном движении, всё же заставили вождей пролетариата пересмотреть свою оценку «русского» или «крестьянского» социализма.

Вынужденные признать теоретически такие возможности, Маркс и Энгельс ставили их в зависимость от пролетарской революции на Западе. Тем самым их схема общественного развития не была поколеблена, напротив, подобные исключения из нее как раз призваны были подтвердить ее незыблемость.




Александр Иванович Герцен в 1860 году.
 

---

 

Новый виток противостояния марксистов и Герцена был связан с тем, что в начале 1855 года в Лондоне был организован международный комитет с целью отметить начало революции 1848 г. в Европе, членом которого был избран Герцен.

Маркс дружил с организатором мероприятия, чартистом Эрнестом Джонсом, однако пригрозил отказом от своего участия в нем, убеждая в нецелесообразности объединения рабочих с «мелкобуржуазной демократической эмиграцией».

На очередном заседании комитета в феврале 1855 г. он предпринял усилия вытеснить из него Герцена, мотивируя это тем, что он «русский, который во всем, что писал, поддерживает Россию».

Однако многие из деятелей международного рабочего движения хорошо знали, какую Россию поддерживает Герцен: его работы «Россия», «Развитие революционных идей в России», опубликованные на рубеже 1840 — 50-х годов на французском языке, давали ясное представление о его отношении к имперской политике и определяли его революционную позицию.

Требование Маркса вывести Герцена из комитета не нашло поддержки у большинства его членов.

Маркс упорно отказывался верить в общественное признание, которым пользовался Герцен, в его растущий авторитет. Он пытался доказать, что тот сам «навязал себя Международному комитету» и сам же «заставил назначить себя одним из распорядителей празднества».

Не сумев отстранить Герцена от участия в митинге, посвященном Февральской революции 1848 года, Маркс устранился сам.
 

«Я не хочу никогда и нигде фигурировать рядом с Герценом, так как не придерживаюсь мнения, будто старая Европа должна быть обновлена русской кровью», — объяснял он свою позицию.
 

На все выпады против Герцена упоминавшийся организатор митинга и друг Маркса Эрнест Джонс ответил редакционной заметкой в «Пиплз пейпер», указав, что Герцен стоит во главе русской демократической литературы, он является самым выдающимся из эмигрантов его страны.

Выдающимся деятелем европейской демократии от России значился Герцен и на афишах, развешенных в Лондоне в преддверии митинга.

Массовый митинг состоялся в лондонском Сент-Мартинс-холле, под председательством Джонса.
 

«Когда Герцен явился на трибуне, — рассказывал один из участников митинга, — рукоплескания и одобрительный крик усилились до того, что он некоторое время не мог говорить; глубоко тронутый, он три раза поклонился публике, гром рукоплесканий удвоился и вдруг сменился совершенной тишиной».
 

С большим достоинством Герцен ответил на обвинения в свой адрес:
 

«Мне стали ставить в укор любовь мою к славянам, мою веру в величие их будущности, наконец, самую мою деятельность... Доселе никогда еще не требовали ни от одного выходца или изгнанника, чтобы он ненавидел свое племя, свой народ».
 

Естественность и благородство русского революционера нашли живой отклик в аудитории. Это была победа Герцена — популярность его резко возрастала.


Отклики на выступление Герцена появились в ряде европейских газет. В отчетах о митинге газеты писали о восторженном восприятии его речи слушателями.

Огромный интерес европейской печати к Герцену после митинга 27 февраля 1858 года в Лондоне раздражал Маркса.

Правда, он уже не говорил, что Герцен «навязал» себя прессе, «заставил» опубликовать свою речь, произнесенную по-французски. Он просто зло иронизирует в письме Энгельсу: «Г-н Герцен, как ты, вероятно, видел, шумит сейчас».

Имелось в виду то, что Герцен вознамерился создать свободную русскую прессу и вырвать из забвения русскую поэзию Пушкина, Лермонтова и других авторов, запрещенных цензурой.

Тем не менее, читая «Колокол» и «Голоса из России», Маркс и Энгельс активно использовали тексты герценовских изданий для своих выводов о приближении русской революции, однако так и не извинились за наветы на русского революционера.




Первые выпуски газеты А.И.Герцена и Н.П. Огарёва «Колокол».
 

---

С конца 1850-х годов в связи с подготовкой крестьянской реформы в России их риторика поменяла направление.

Убедившись, что пролетарская революция в Европе пролетела фанерой над Парижем, их упования на крестьянскую революцию возросли, и в её неизбежности они уже не сомневались. Однако падение крепостного строя могло произойти только в результате насильственного переворота.

А вот Герцен в том, что первый шаг к ликвидации крепостничества, важнейший после восстания декабристов, был сделан царём Александром II, усматривал нечто знаменательное.

Появилась надежда на бесконфликтный исход величайшего социально-экономического и политического преобразования.

Таким образом, Герцен в своем восприятии событий в России снова оказался «на другом берегу».

На тот момент, конечно же, переоценил реформаторские возможности царской власти. Но в целом его ставка на реформу, а не на революцию на переломе российской истории оказалась более реалистичной — революция по железным формулам не случилась.

Герцен писал:
 

«В помощь нашему делу (русскому) нужна мысль Запада и нужен его опыт. Но нам столько же не нужна его революционная декламация, как французам была не нужна римско-спартанская риторика, которой они говорили в конце прошлого века».
 

Примечательно, что поддерживая в пику Герцену всякие левацкие и радикальные призывы в России, Маркс выступал против «детской болезни левизны в коммунизме» на Западе, где анархисты, террористы и экстремисты мешали работе вождей международного пролетариата.

Герцен же, признавая насильственные методы «последним доводом», обращал внимание на ответственность за это политиков и революционеров:
 

«Какая бы кровь ни текла, где-нибудь текут слезы, и если иногда следует перешагнуть их, то без кровожадного глумленья, а с печальным, трепетным чувством страшного долга, и трагической необходимости».
 

Подобное чувство ответственности у вождей пролетариата отсутствовало.

Маркс и Энгельс равнодушно прошли мимо многих проявлений международного признания русского революционера, высоких оценок, данных Герцену видными деятелями общественного движения и культуры европейских стран, но не упустили ни одного враждебного выпада против него, чтобы не одобрить.

Так, вышедшая в Женеве в 1867 г. на русском языке ничтожным тиражом брошюра А. А. Серно-Соловьевича «Наши домашние дела» сразу же привлекла их внимание.

Автор, распространяясь об иллюзиях Герцена по отношению к императору Александру II и преувеличении реформаторской деятельности, делал вывод, что Герцен утратил роль лидера российского освободительного движения.

Маркс тут же отреагировал, утверждая, что эта брошюра позволяет «выяснить, какого отношения к себе заслуживает социал-дилетант Герцен».


Подобная тактика претила Герцену. Он питал отвращение к интригам и тайным проискам. Он понимал, что восставший против ненавистного буржуазного мира, бескомпромиссный в требованиях социальной справедливости Маркс не мог быть не признан «полезным» в середине XIX века, поэтому и не отвечал ему подлостями и не вступил с марксистами в открытую борьбу.

Противник тотального разрушения, которое должно расчистить место для нового социального общества, Герцен, тем не менее, никогда не оспаривал необходимость уничтожения самодержавия как условия освобождения народов, «томящихся в Российской империи».

Остро ощущая взаимозависимость событий в России и Европе, Герцен, так и не уверовал в историческую миссию класса-гегемона, но всегда верил в человека труда, предназначенного для созидания, а не для того, чтобы быть могильщиком части общества.

Подобных раздумий об изменении мира, о необходимости пересмотра взглядов на способы борьбы со старым строем у Маркса так и не появилось — вплоть до его кончины.

Лишь на пороге XX века Энгельс смягчился.

Корректируя и дополняя статьи Маркса о революции 1848 года с их призывом к дальнейшим классовым битвам, он фактически повторил многое из того, о чем говорил, начиная с конца 1840-х годов Герцен, неуслышанный, непонятый и искаженный.

Однако механизм революции в России был запущен по марксистскому варианту, и дело оставалось за малым, так как энергетика исходила от выходцев марксистской школы революционеров.

И всё же Ленину и Сталину следует отдать должное в том, что они не стали испепелять Герцена уничижительной критикой, как это делал Маркс.

Для них убедительными оказались доводы русского революционера об опоре на коллективистский жизненный уклад трудового крестьянства, которое в большой массе выезжало на сезонные заработки в города и по возвращении несло революционные идеи в сельскую местность.

В своей статье «Памяти Герцена», Ленин показал, что вся его деятельность есть доказательство того, «что беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы...».

«Письма к старому товарищу» дали Ленину возможность сделать вывод, что в конце жизни Герцен обратился к Интернационалу, которым руководил Маркс, но в своём особенном понимании грядущих преобразований.

Он мечтал о таком соединении работников разных стран, которое, став силой — организованной и сплоченной, заставило бы мир, «пользующийся без работы» пойти на сделки, т.е. на уступки, на удовлетворение требований пролетариев.

«А не пойдет — тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона», — рассуждал Герцен, убежденный, что под напором рабочих масс старый мир все-таки капитулирует.

В сущности, так и произошло.

Капитуляции в революционном понимании этого слова не случилось, но отвратительные первичные формы эксплуатации труда на начальном этапе накопления капитала уступили место более осмысленному поведению разбогатевшей буржуазии в отношении тех, кто своими руками создаёт материальные ценности.

Случилось как раз то, что не предвидел Маркс, но к чему подспудно призывал Герцен.

 

Подводя некий итог всему сказанному, следует отметить, что непригодный к роли вождя и учителя, Герцен во второй половине XIX века стал центром притяжения самых разных представителей русской и европейской интеллигенции — либеральной, социалистической, демократической, революционной.

Он привлекал талантом, самобытностью, способностью сомневаться в собственных же идеях и готовностью к новому поиску, тем, что он сам называл «отвагой знания».

К Герцену тянулись не столько за помощью, сколько за общением, а к Марксу и Энгельсу — преимущественно за инструкциями.

Среди знакомых и корреспондентов русского социалиста оказалось неизмеримо больше людей ярких, талантливых, неординарных, чем в более однородном окружении Маркса.

Герцен был отмечен пристальным вниманием Достоевского, встречавшегося с ним в бытность за границей.

Он переписывался с И.С. Тургеневым, Ж. Мишле, Ж. Прудоном; встреч с ним искали Дж. Гарибальди, Л. Блан, Р. Оуэн, Э. Джонсон и многие другие значимые фигуры.

Против него ополчились лишь те, кто в борьбе за диктатуру пролетариата обнаружил свою приверженность к диктатуре идейной.
 

 
Заканчивая экскурс в события 1848 года и последовавший за ними мировоззренческий раскол в социал-демократии, я поделился впечатлениями с одним коллегой, который тут же задал вопрос:

— А где связь с современностью?

Подумав, он избавил меня от лишнего труда, заявив:

— Ведь и сейчас всё в мире происходит так же, как 170 лет назад:

Кто-то недоволен и бунтует — попутчики распаляют конфликт — первые протестные выступления — первые жертвы — власть меняется — те, кто совершал революцию, оказываются не у дел, а наверху оказываются проходимцы — народ получает худшее, чем было до того, и всё начинается сначала. Не зря Ленин утверждал, что общественное развитие напоминает спираль, — заключил коллега.

В моей голове промелькнуло гегелевское сравнение истории философии с кругом, у которого по краям «большое множество кругов». А потом вспомнились и древние, которые несколько по-другому, но утверждали почти то же самое.