РУССКИЙ МИР
11.11.2023
IMHO club
РОССИЯ И МЕССИАНИЗМ
Мануэль Саркисянц к «русской идее» Н. А. Бердяева. Глава XIV
-
Участники дискуссии:
-
Последняя реплика:
Но универсальный и «интернационалистический» русский мессианизм уже у Данилевского не умещался в узких границах национальности — границах, обусловленных концепцией культурно-исторических типов. По мнению Данилевского, институт крестьянской общины, мира, предохранял Россию от «болезни Запада» — появления «безземельного пролетариата». Такое «социально-экономическое здоровье» и должно было позволить России выполнить всемирно-историческую миссию славянства.
Данилевский видел задачу России в том, чтобы впервые дать справедливое упорядочение той ветви человеческой культуры, которая включает отношения человека к человеку, и не только человека как духовной и политической личности, но и по отношению к его воздействию на природу как источник удовлетворения его потребностей; установить не только абстрактную, но и конкретную социальную и экономическую справедливость в отношениях граждан друг с другом. Миссия России по отношению к Европе, по мнению Данилевского, состояла в установлении гармонического равновесия между политической демократией и экономическим феодализмом Европы.
Тем не менее, Михайловский, главный теоретик народничества и, стало быть, в некоторых отношениях продолжатель Герцена, подверг критике антизападные инвективы Данилевского: выступая против тезиса об универсальности западной цивилизации, о применимости ее норм и принципов в любых условиях (исходя из теории культурно-исторических типов), автор «России и Европы» не обратил должного внимания на социальные проблемы.
Действительная ограниченность западной цивилизации, так полагал Михайловский, заключается не в том, что она ограничена узкими рамками национальности, а в том, что лишь меньшинство европейского населения в ней участвует. Не новый этнический, а новый социальный элемент должен дать истории новое направление и создать новый культурный тип, — утверждал Михайловский. При всем своем революционном характере идеология левого народничества (в той мере, в какой оно оставалось выражением русского мессианизма) основывалась на том, что (как уже отмечал Герцен) Россия, с ее крестьянской общиной, ближе к социализму, нежели «омещанившаяся» Европа.
Марксизм же был чужд этой русской идее: для него развитие России должно было следовать развитию Европы (т. е. Англии, Франции, Германии). Марксисты настаивали на неизбежности прохода России через стадию капитализма. Большевизм пришел к власти, уничтожив народничество, но, с другой стороны, и как бы поглощая его. Именно захват власти большевиками-«марксистами» означал косвенное исполнение чаяний русского мессианизма: Россия стала в советской терминологии «единственным пролетарским государством на земле» и, стало быть, полной противоположностью «капиталистическому миру» — соответствующему Западу.
Эта трансформация была подготовлена всем драматическим идейным развитием, пришедшимся на годы первой мировой войны: широкие круги революционного западничества пошли тогда по полуславянофильскому «патриотическому» пути. Позиция марксистов-меньшевиков в то время почти соприкасалась с позицией монархиста-консерватора Розанова, который даже в крови, пролитой на полях сражений, видел символ освобождения Россией «братских народов».
В стихотворении, написанном в 1914 году и красноречиво озаглавленном «Последняя война», В. Я. Брюсов предсказывал, что, участвуя в мировой войне, Россия несет «освобождение» странам Запада. А Блок в 1918 году записал в дневнике, что Европа воплощает смерть, а Россия — жизнь. Подобные представления были не чужды и лево-эсеровским кругам, в решающий момент поддержавшим советскую власть. Такими путями наследие славянофильства стало достоянием советской революции. Не случайно наследники народничества отвергли «Брестский диктат» и призвали к революционной войне против «центрально-европейских держав» — при всей ее очевидной технической невозможности.
Факт существования связи между предсказанным марксизмом «неизбежным» крахом индустриальной цивилизации капиталистического Запада и победы марксизма в отсталой, доиндустриальной России (эта победа в огромной степени способствовала повышению национального сознания России по сравнению с индустриальной Европой) подчеркивался неоднократно. И принятие Россией марксизма чаще всего объясняют исходя из того, что между этими двумя моментами существует причинно-следственная связь, т. е., по существу, объясняют в духе «марксистского учения».
И не мудрено — ведь сознание того, что Запад, с его техническим превосходством, может запереть Россию, преследует русское сознание со времен Московского царства. Этот страх и является первоначальным источником всех мероприятий по модернизации России, а заодно и всех связанных с ними страданий и жертв: от нереализованной программы Юрия Крижанича и строительства военно-морского флота и «крепостной мануфактуры» в петровскую эпоху до почти рабского труда, без которого не была бы выполнена ни одна из сталинских пятилеток. Образ «капиталистического окружения» во многом унаследовал представления о нечистых еретиках и басурманах, сложившиеся в допетровские времена.
На страницах советского философского журнала в 1948 году в начале холодной войны можно было прочитать, что все народы Советского Союза признают и ценят громадную историческую миссию, которую выполняет великий русский народ, что именно российское рабочее движение дало миру ленинизм.
А в 1949 году советский писатель М. А. Шолохов заявил, что эпоха капиталистического Запада окутана тьмой заката, в то время как для трудящихся всех стран сияет заря свободы и счастья, которая наполняет Восток ясным светом надежды. Свет победит тьму… При этом не осознавалось, что все это звучит вполне в духе старца Филофея, еще в начале шестнадцатого века объявившего Москву Третьим Римом.
Примечания:
88 Об этом свидетельствуют фрагменты псковской летописи, сопоставленные Малининым (с. 323 и ел.); см. также его примечания на с. 1212–1217. (Ср.: W. К. Medlin. Moscow and East Rome. Genf, 1952. P. 93–95, 102.)
89 Среди русских исследователей некогда существовала гипотеза, согласно которой учение о Третьем Риме не было заимствовано с Балканского полуострова, но представляло собой порождение русского народного сознания (см.: Вальденберг. Учения. С. 27; ср. также работу Д. Стремоухова (Speculum. 1953. Bd. 28. S. 85, 88–89)).
90 Отождествление Московской Руси с новым Израилем встречается уже в одной из русских летописей, составленной на исходе четырнадцатого века (см.: Полное собрание русских летописей. Т. 6. С. 229; ср.: R. Stupperich. Kiev das zweite Jerusalem // ZSPh. 1935. Bd. 12. S. 352f; см. также: О. Treitinger. Vom ostromischen Staats-und Reichsgedanken // ZOG. 1940. Bd. 4. S. 13). Дальнейшие указания литературы см. в публикации Д. Стремоухова (Speculum. 1953. Bd. 28. S. 85, 88–89) и в: Stephen Lessing Baehr. The Paradise Myth in Eighteenth Century Russia. Utopian patterns in early secular Russian literature and culture. Stanford, USA, 1991. P. 31. Речь идет об избранной стране, а не об избранном народе, как у англичан начиная с XVI–XVII вв.
91 Такой выдающийся историк, как А. Кизеветтер, увидел в Иване Пересветове отдаленного предшественника русских тоталитарных идеологий двадцатого века (ср.: А. Кизеветтер. Иван Пересветов // Сборник статей, посвященных П. Б. Струве. Прага, 1925. С. 287 и сл.).
92 В этой связи характерен пример Кельсиева, друга и сотрудника А. И. Герцена: именно антиевропейскими и патриотическими мотивами был обусловлен его переход на монархические позиции (ср.: Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 11. С. 248; Paul Call. Vasily Kelsiev. An encounter between… Russian Revolutionaries and the Old… Believers. Belmont, USA. P. 183–197).
93 Советский востоковед М. П. Павлович с удовлетворением цитирует доклад, датированный 1909 годом (см.: Тигранов. Экономическое и социальное положение в Персии. СПб., 1909), автор которого утверждает, что в иранском Азербайджане крестьяне «мечтают» о присоединении к России (М. П. Павлович, С. Иранский. Персия в борьбе за независимость. М., 1925. С. 15).
94 Касаясь мер, которые принимали российские власти, подавляя польское восстание 1863 года, лорд Элленборо говорил: «В данный момент российский император — первый революционер в Европе… Возмущение масс против собственности (принадлежащей польским помещикам) идет полным ходом, и император возглавляет его» (цит. по: Kucharzewski. Origins. P. 380). А пятнадцатью годами раньше Доносо Кортес, клерикально-монархический идеолог, выступая в испанском национальном собрании, указывал, что «славянство давно уже связало себя с революцией» (ответ Герцена на это высказывание хорошо известен, ср.: Герцен (1919). Т. 8. С. 40 и сл.; см. также: Герцен (1919). Т. 16. С. 462, 429 и сл.)
Данилевский видел задачу России в том, чтобы впервые дать справедливое упорядочение той ветви человеческой культуры, которая включает отношения человека к человеку, и не только человека как духовной и политической личности, но и по отношению к его воздействию на природу как источник удовлетворения его потребностей; установить не только абстрактную, но и конкретную социальную и экономическую справедливость в отношениях граждан друг с другом. Миссия России по отношению к Европе, по мнению Данилевского, состояла в установлении гармонического равновесия между политической демократией и экономическим феодализмом Европы.
Тем не менее, Михайловский, главный теоретик народничества и, стало быть, в некоторых отношениях продолжатель Герцена, подверг критике антизападные инвективы Данилевского: выступая против тезиса об универсальности западной цивилизации, о применимости ее норм и принципов в любых условиях (исходя из теории культурно-исторических типов), автор «России и Европы» не обратил должного внимания на социальные проблемы.
Действительная ограниченность западной цивилизации, так полагал Михайловский, заключается не в том, что она ограничена узкими рамками национальности, а в том, что лишь меньшинство европейского населения в ней участвует. Не новый этнический, а новый социальный элемент должен дать истории новое направление и создать новый культурный тип, — утверждал Михайловский. При всем своем революционном характере идеология левого народничества (в той мере, в какой оно оставалось выражением русского мессианизма) основывалась на том, что (как уже отмечал Герцен) Россия, с ее крестьянской общиной, ближе к социализму, нежели «омещанившаяся» Европа.
Марксизм же был чужд этой русской идее: для него развитие России должно было следовать развитию Европы (т. е. Англии, Франции, Германии). Марксисты настаивали на неизбежности прохода России через стадию капитализма. Большевизм пришел к власти, уничтожив народничество, но, с другой стороны, и как бы поглощая его. Именно захват власти большевиками-«марксистами» означал косвенное исполнение чаяний русского мессианизма: Россия стала в советской терминологии «единственным пролетарским государством на земле» и, стало быть, полной противоположностью «капиталистическому миру» — соответствующему Западу.
Эта трансформация была подготовлена всем драматическим идейным развитием, пришедшимся на годы первой мировой войны: широкие круги революционного западничества пошли тогда по полуславянофильскому «патриотическому» пути. Позиция марксистов-меньшевиков в то время почти соприкасалась с позицией монархиста-консерватора Розанова, который даже в крови, пролитой на полях сражений, видел символ освобождения Россией «братских народов».
В стихотворении, написанном в 1914 году и красноречиво озаглавленном «Последняя война», В. Я. Брюсов предсказывал, что, участвуя в мировой войне, Россия несет «освобождение» странам Запада. А Блок в 1918 году записал в дневнике, что Европа воплощает смерть, а Россия — жизнь. Подобные представления были не чужды и лево-эсеровским кругам, в решающий момент поддержавшим советскую власть. Такими путями наследие славянофильства стало достоянием советской революции. Не случайно наследники народничества отвергли «Брестский диктат» и призвали к революционной войне против «центрально-европейских держав» — при всей ее очевидной технической невозможности.
Факт существования связи между предсказанным марксизмом «неизбежным» крахом индустриальной цивилизации капиталистического Запада и победы марксизма в отсталой, доиндустриальной России (эта победа в огромной степени способствовала повышению национального сознания России по сравнению с индустриальной Европой) подчеркивался неоднократно. И принятие Россией марксизма чаще всего объясняют исходя из того, что между этими двумя моментами существует причинно-следственная связь, т. е., по существу, объясняют в духе «марксистского учения».
И не мудрено — ведь сознание того, что Запад, с его техническим превосходством, может запереть Россию, преследует русское сознание со времен Московского царства. Этот страх и является первоначальным источником всех мероприятий по модернизации России, а заодно и всех связанных с ними страданий и жертв: от нереализованной программы Юрия Крижанича и строительства военно-морского флота и «крепостной мануфактуры» в петровскую эпоху до почти рабского труда, без которого не была бы выполнена ни одна из сталинских пятилеток. Образ «капиталистического окружения» во многом унаследовал представления о нечистых еретиках и басурманах, сложившиеся в допетровские времена.
На страницах советского философского журнала в 1948 году в начале холодной войны можно было прочитать, что все народы Советского Союза признают и ценят громадную историческую миссию, которую выполняет великий русский народ, что именно российское рабочее движение дало миру ленинизм.
А в 1949 году советский писатель М. А. Шолохов заявил, что эпоха капиталистического Запада окутана тьмой заката, в то время как для трудящихся всех стран сияет заря свободы и счастья, которая наполняет Восток ясным светом надежды. Свет победит тьму… При этом не осознавалось, что все это звучит вполне в духе старца Филофея, еще в начале шестнадцатого века объявившего Москву Третьим Римом.
Примечания:
88 Об этом свидетельствуют фрагменты псковской летописи, сопоставленные Малининым (с. 323 и ел.); см. также его примечания на с. 1212–1217. (Ср.: W. К. Medlin. Moscow and East Rome. Genf, 1952. P. 93–95, 102.)
89 Среди русских исследователей некогда существовала гипотеза, согласно которой учение о Третьем Риме не было заимствовано с Балканского полуострова, но представляло собой порождение русского народного сознания (см.: Вальденберг. Учения. С. 27; ср. также работу Д. Стремоухова (Speculum. 1953. Bd. 28. S. 85, 88–89)).
90 Отождествление Московской Руси с новым Израилем встречается уже в одной из русских летописей, составленной на исходе четырнадцатого века (см.: Полное собрание русских летописей. Т. 6. С. 229; ср.: R. Stupperich. Kiev das zweite Jerusalem // ZSPh. 1935. Bd. 12. S. 352f; см. также: О. Treitinger. Vom ostromischen Staats-und Reichsgedanken // ZOG. 1940. Bd. 4. S. 13). Дальнейшие указания литературы см. в публикации Д. Стремоухова (Speculum. 1953. Bd. 28. S. 85, 88–89) и в: Stephen Lessing Baehr. The Paradise Myth in Eighteenth Century Russia. Utopian patterns in early secular Russian literature and culture. Stanford, USA, 1991. P. 31. Речь идет об избранной стране, а не об избранном народе, как у англичан начиная с XVI–XVII вв.
91 Такой выдающийся историк, как А. Кизеветтер, увидел в Иване Пересветове отдаленного предшественника русских тоталитарных идеологий двадцатого века (ср.: А. Кизеветтер. Иван Пересветов // Сборник статей, посвященных П. Б. Струве. Прага, 1925. С. 287 и сл.).
92 В этой связи характерен пример Кельсиева, друга и сотрудника А. И. Герцена: именно антиевропейскими и патриотическими мотивами был обусловлен его переход на монархические позиции (ср.: Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 11. С. 248; Paul Call. Vasily Kelsiev. An encounter between… Russian Revolutionaries and the Old… Believers. Belmont, USA. P. 183–197).
93 Советский востоковед М. П. Павлович с удовлетворением цитирует доклад, датированный 1909 годом (см.: Тигранов. Экономическое и социальное положение в Персии. СПб., 1909), автор которого утверждает, что в иранском Азербайджане крестьяне «мечтают» о присоединении к России (М. П. Павлович, С. Иранский. Персия в борьбе за независимость. М., 1925. С. 15).
94 Касаясь мер, которые принимали российские власти, подавляя польское восстание 1863 года, лорд Элленборо говорил: «В данный момент российский император — первый революционер в Европе… Возмущение масс против собственности (принадлежащей польским помещикам) идет полным ходом, и император возглавляет его» (цит. по: Kucharzewski. Origins. P. 380). А пятнадцатью годами раньше Доносо Кортес, клерикально-монархический идеолог, выступая в испанском национальном собрании, указывал, что «славянство давно уже связало себя с революцией» (ответ Герцена на это высказывание хорошо известен, ср.: Герцен (1919). Т. 8. С. 40 и сл.; см. также: Герцен (1919). Т. 16. С. 462, 429 и сл.)
Дискуссия
Еще по теме
РОССИЯ И МЕССИАНИЗМ
Мануэль Саркисянц к «русской идее» Н. А. Бердяева. Грустное заключение
Реплик:
0
РОССИЯ И МЕССИАНИЗМ
Мануэль Саркисянц к «русской идее» Н. А. Бердяева. Глава XVI
Реплик:
0
Еще по теме
IMHO club
РОССИЯ И МЕССИАНИЗМ
Мануэль Саркисянц к «русской идее» Н. А. Бердяева. Грустное заключение
IMHO club
РОССИЯ И МЕССИАНИЗМ
Мануэль Саркисянц к «русской идее» Н. А. Бердяева. Глава XVI
IMHO club
РОССИЯ И МЕССИАНИЗМ
Мануэль Саркисянц к «русской идее» Н. А. Бердяева. Глава XV
IMHO club
РОССИЯ И МЕССИАНИЗМ
Мануэль Саркисянц к «русской идее» Н. А. Бердяева. Глава XII
ОБЫКНОВЕННЫЙ НАЦИЗМ
КАК СОЗДАТЕЛИ RAIL BALTICA ПЫТАЛИСЬ ОБМАНУТЬ ГЕОГРАФИЮ
ПОЛИТИЧЕСКАЯ КРИТИКА
Это Вы как нерусский рассуждаете? Или Вы как русский знаете лучше, как жилось нерусским?
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО СЕРГЕЯ СИДОРОВА
Из разговора врачей(англоязычных):Ну, коллега, будем лечить или она сама загнется?!