Европа шла культурою огня, 
А мы в себе несем культуру взрыва. 
Огню нужны — машины, города, 
И фабрики, и доменные печи, 
А взрыву, чтоб не распылить себя, - 
Стальной нарез и маточник орудий. 
Отсюда — тяж советских обручей 
И тугоплавкость колб самодержавья. 
Бакунину потребен Николай, 
Как Петр — стрельцу, как Аввакуму — Никон. 

                       Максимилиан Волошин. Россия (1924)

Столетие Русской революции не примирило российское общество. Вопреки надеждам и политическим заявлениям высокого уровня юбилейный год не стал годом согласия и преодоления исторических расколов. 

Наверное, правы те, кто говорит о том, что это было и невозможно – слишком сильны до сих пор идейные противоречия между «красными» и «белыми», слишком социально дифференцировано современное российское общество, расколото Русское зарубежье, да и слишком сильны и активны те, кто просто не желает русского единства. 

Все это так и это прискорбно. Но еще печальней то, что столетний революционный юбилей не стал, по большому счету, поводом для серьезной, идеологически нейтральной и нацеленной на развитие общественной, экспертной и научной дискуссии об опыте Русской революции применительно к нашей, сегодняшней России и зарубежному Русскому миру. 

Который является во многом порождением тех событий, причем не только в отношении первой волны эмиграции, но и всех волн, включая самую массовую, возникшую в результате распада СССР и как цунами накрывшую 25 млн русских людей, которые, никуда не уезжая, вдруг оказались за пределами России.

В общественных спорах о Революции возобладали две крайние точки зрения. Первая сводится к тезису о том, что Революция спасла Россию, а Советский Союз стал высшей точкой развития российской государственности. 

Вторая и более активно представленная в российских СМИ и в официозе, трактует Революцию как катастрофу, насильственно прервавшую гармоничный путь развития российской государственности, как негативный социальный эксперимент, обернувшийся многими миллионами жертв и, в конечном счете, изживший сам себя.

Какая-то часть сторонников второго подхода, в том числе – в Русском зарубежье, вообще заявляет о том, что Революцию нельзя называть русской, ибо она носила антинациональный характер и ее главной движущей силой стала узкая группа вненациональных революционеров, или даже нерусских по национальности и проплаченных врагами России интернациональных авантюристов.


Сергей Пантелеев на XI Европейском Русском форуме 

Конечно, мы можем запросто отмахнуться от этой примитивизации российского исторического процесса. Однако такая академически безупречная позиция вряд ли поможет нам понять, почему с таким трудом сшиваются разрывы русской истории и почему вновь и вновь воспроизводятся циклы «кризис-стабилизация-кризис». 

Ответы на эти вопросы скорее можно найти именно в этих радикально противоположных друг другу оценках Революции.

Выступая на XI Европейском Русском форуме, наш коллега из Греции Димитрис Константакопулос заметил, что Ленин не любил Достоевского, а Достоевский не любил революционеров, что вовсе не означает того, что между Лениным и Достоевским нет ничего общего.
 

В русской культуре и истории противоположности легко сходятся. И мы можем парадоксально согласиться и с тем, что Революция была антинациональна и разрушительна, и с тем, что она была национальна и созидательна. Более того, можно даже смело заявить о том, что Русская революция одновременно стала радикальной победой и западничества и славянофильства.

Понять этот парадокс можно через раскрытие тезиса Максимилиана Волошина о присущей России «культуре взрыва», в отличие от Европы с ее «культурой огня» ^[1].

Но еще в большей степени о соединении в Революции крайних противоположностей расскажет нам «веховская» традиция русской социально-философской мысли. В сборнике статей о русской революции «Из глубины» Николай Бердяев, в частности, пишет: 
 

Николай Бердяев

В цитируемой статье «Духи русской революции» Николай Бердяев на примере творчества трех великих русских писателей – Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского и Л.Н.Толстого – вскрывает застарелые русские болезни и грехи, которые привели к революции и определили ее характер.

Творчество Гоголя трагически обнажает неразвитость и нераскрытость личности в России, подавленность образа человека ^[3].

В пророческих предвидениях Достоевского обнажается апокалиптическая и нигилистическая общественная сущность Русской революции, в которой бал правит с одной стороны – шигалевщина как право на бесчестие, «безбрежная социальная мечтательность», ведущая «к истреблению бытия со всеми его богатствами» и у фанатиков перерождающаяся во зло; с другой стороны – смердяковщина как право на отцеубийство, отрицание отечества и оправдание отцеубийства тем, что «отец был очень дурен и грешен» ^[4].

Наконец, в морализаторстве Толстого проявляется русский максимализм, отрицающий историческую преемственность, по морально-идеалистическим основаниям отвергающий государство как «источник зла», проповедующий опрощение и непротивленство как «историческое самоубийство русского народа», подменяющий христианскую святость безблагодатной «лжесвятостью» ^[5].

Сегодня, спустя 100 лет после свершившейся Революции, мы, русский «образованный класс», и в России и в Русском зарубежье, должны честно ответить себе на вопрос о том, насколько актуально звучат сегодня следующие слова: 
Можно сколько угодно твердить о том, что веховская критика была направлена против т.н. «революционной интеллигенции», что сегодня сам термин «интеллигенция» потерял свою актуальность и т.д. и т.п., но не скрывается ли за этими отговорками и за неологизмами типа «креаклы» лишь очередная попытка уйти от ответственность за судьбы страны и народа?
 

Ответственный подход к причинам и результатам Революции, который одновременно должен быть направлен и на целенаправленное врачевание этих все еще актуальных причин, видится, прежде всего, в анализе исторически сложившихся в России взаимосвязей по линии «личность-общество-государство».

При этом советский период здесь для нас, бесспорно, является ключевым, в полной мере укладывающимся и в волошинскую «культуру взрыва» и в бердяевскую «апокалиптичность», а значит – по сути своей не искусственным, не привнесенным извне, а вполне себе доморощенным.

Отсутствие середины как характерно русская черта. От отрицания государства – до полного огосударствления (с обязательным обещанием его неизбежного «отмирания»), от массового террора – до величайшего гуманизма, от смердяковского отрицания собственной истории и культуры – до патриотизма как высшей добродетели…

100-летие Революции не стало поводом для стремления понять советский период как закономерный этап отечественной истории. Как сложный и противоречивый период русского модерна, соединивший великие преступления с великими достижениями, великие потери с великими же победами.


В.И. Ленин

Были ли советы действительной формой народной самоорганизации, продуктом, как говорил Ленин, «самобытного народного творчества, проявлением самодеятельности народа»? И если это так, то возможно анализ советского опыта поможет нам понять, почему у нас все никак не склеивается с гражданским обществом западного типа?
 

Чем был советский человек? Почему советская культура, особенно послевоенного времени, несет такой личностный и гуманистический характер? Насколько интеллигентские штудии о «совке» и «хомо советикусе» отражали объективную реальность, а насколько были отражением застарелой болезни отрицания «истории и исторической судьбы как имманентной себе, как своего собственного дела»? И оборачивались презрением к собственному народу и собственной стране?

Наконец, что же произошло с советским государством, менее чем за 70-летний период растерявшем весь свой новаторский пафос и в попытке выйти из тупика геронтократии выхаркнувшего на самый верх ничтожную личность, несоизмеримую с серьезностью стоящих перед страной проблем и выступившую могильщиком утопии?

Духи русской революции не изжиты. И ответы на, по крайней мере, часть этих вопросов мы скорее найдем в «Легенде о Великом инквизиторе» Ф.М.Достоевского, чем в терабайтах электронных страниц как тех, кто пишет о «тупиковости советского пути», так и его апологетов. Что, впрочем, лишь говорит о цельности нашей такой не цельной истории и поднимает проблематику советского периода на величайший историософский уровень.


Из доклада «От Советов до олигархов: неравенство и имущество в России, 1905–2016». Источник: Журнал "Эксперт". № 38. 18 сентября 2017 г.

Впрочем, советский опыт с точки зрения современной социально-политической практики – в значительной степени тема архивная. В августе 2016 года Национальное бюро экономических исследований США опубликовало доклад «От Советов до олигархов: неравенство и имущество в России, 1905–2016», результаты которого кратко можно изложить так: к 100-летию революции Россия полностью ликвидировала все её социальные достижения — неравенство в стране вернулось к уровню 1905 года ^[7].
 

При этом постсоветское государство в России прошло, в какой-то мере, тот же путь, что и советское – от бездумного разрушения старой системы и идеалистической надежды на универсальные «общечеловеческие» принципы жизнеустройства, до восстановления «жесткой вертикали» и государственного доминирования в социальной сфере и экономике.

Для Запада и его российских адептов это воспроизводство циклов – показатель принципиальной нереформируемости «системы». 

Именно поэтому внук «пламенного революционера» и гуру современных либеральных экономистов Егор Гайдар в 90-е гг. ХХ в. видел цель либеральных реформ в том, чтобы «большевистский цикл стал… последним в истории государства российского», а Россия должна «сменить свою социальную, экономическую, в конечном итоге историческую ориентацию, стать республикой "западного" типа» ^[8].

Для подавляющего большинства населения России периоды ослабления государства всегда – разрушение привычного образа жизни, смута, катастрофа. Именно в этом кроется основная причина тяги к «твердой руке», популярности Сталина, устойчивой электоральной поддержки Путина.

Очевидно, что в силу своих исторически сложившихся особенностей, менталитета населения, огромной территории и геополитической миссии Россия не может существовать иначе, как сильное государство. 

Но также очевидно, что политическая система может быть стабильной только при наличии социальных лифтов, устойчивых горизонтальных связей и формирования не конструируемого извне, а естественного чувства гражданственности, основанного на простом понимании людьми собственных интересов в малых и больших сообществах, формирующих национальное пространство.

Опыт «лихих 90-х» — тоже часть нашей истории. При всей критичности к разрушительным социально-политическим процессам этого времени, нужно признать, что само выживание народа и государства стало результатом жизнестойкости нации и включения естественных механизмов самосохранения.

Одними из них стали отказ от неработающих патерналистских принципов отношений с государством, развитие частной инициативы, появление того, что на Западе называют «средним классом» и «гражданским обществом».

Кроме того, «прививка», полученная Россией в 90-е, стала надежным предохранителем от социального прожектерства, бездумного западничества и антигосударственных настроений, а желание «стабильности», «порядка» и «сильной руки» — основой для устойчивости политической системы Путина.

При этом данная политическая система во многом наследовала концептуальным подходам 90-х с точки зрения понимания места России в мире – по сути, страной продолжали управлять люди, которых с полным основанием можно назвать «западниками».

Но даже Россия, стремящаяся, «стать такой, как другие цивилизованные страны» и войти «в европейскую семью народов», оказалась чужой в этой семье избранных. 

Запад рассматривал Россию через призму своих застарелых фобий – «варвар у ворот» был отброшен не для того, чтобы с ним родниться. Нынешнее противостояние России и Запада во многом – дело рук самого Запада, отказавшего России в праве на национальное достоинство и на сильное государство.
 

Заявленное в Мюнхенской речи Путина желание России жить собственным умом исходя из собственных национальных интересов, вызвало к жизни нынешнюю волну русофобии.

К слову сказать, концепция «Русского мира», которую сегодня на Западе представляют чуть ли ни как доктрину нового российского империализма, таковой никогда не была, а является во многом продуктом все тех же русских западников, предложивших свою гуманитарную и культуроцентричную модель встраивания России в процессы глобализации.


Мюнхенская речь Владимира Путина

События на Украине – яркий пример того, как Запад не желал признавать право России на национальные интересы.

Итог известен – цивилизационный разрыв Украины, гражданская война, геополитическое противостояние США и России и фактическое втягивание Европы в этот конфликт, все отчетливей принимаемый черты конфликта, направленного на «сдерживание» не только России, но и самой Европы.

Русские, живущие за рубежом, особенно в Европе, сегодня оказались на переднем краю развернувшейся на наших глазах информационно-пропагандистской войны, пройдя через идеологические расколы, через размежевание по принципу отношения к нынешним событиям в России и вокруг нее.
 

При этом европейские русские, те, кто действительно считает себя русским и действительно любит Россию, обладают уникальным опытом – находясь в европейском пространстве развитых горизонтальных связей, и одновременно неся в себе вертикаль русской традиции и русского государственного опыта.

Я уверен, что Европе сегодня нужен этот русский опыт так же, как России – европейский опыт, направленный на развитие горизонтальных связей как основы устойчивого бесконфликтного развития системы. Причем, речь ни в коем случае, не идет о слепом копировании.

Речь идет, если угодно, о нынешней миссии европейских русских, в целом представителей зарубежного Русского мира, как носителей этих двух начал – России и стран проживания, позволяющих им быть «гражданскими мостами» в межгосударственном, межгражданском и даже – межцивилизационном диалоге.

У меня, конечно, нет иллюзий относительно возможности непротиворечивого соединения европейской и русской идентичностей в среде русских, живущих в Европе. Скорее наоборот — проблема «двойной лояльности» и «множественной идентичности» работает не на объединение русских общин, а на их разъединение, не на укрепление связей с Россией, а на их разрыв.

Но нынешнее обострение геополитического противостояния между Западом и Россией заставляет задуматься над тем, до какой степени конфликт может развиваться и что должны сделать те, кто, живя в Европе (читай – в Америке, Азии и т.д.), знает, что Россия в действительности – вовсе не потерявший человеческий образ страшный зверь со страниц западных таблоидов, а великая культура, цивилизация и экономика, без которой Европа неспособна ответить на современные вызовы.

И те, кто это знает, как европейские русские, так и живущие рядом немцы, французы, итальянцы и др., возможно именно сейчас, в условиях нынешнего противостояния, способны наметить новые формы взаимодействия, при которых старые противоречия по линии Россия-Европа, уйдут в историю перед лицом этих общих угроз.

Как должны уйти в историю и духи Русской революции с их презрением к человеку, нигилизмом и максимализмом.

Кто-то мне скажет, что я противоречу сам себе, что русской «культуре взрыва» характерно «отсутствие середины», а устойчивое бесконфликтное развитие системы на основе развитых горизонтальных связей – это из европейской «культуры огня» и… вместе им не сойтись.

Возможно. Но русские объединили Евразию не только властной вертикалью, но и горизонтальным стремлением вовне, смекалкой, природным любопытством и умением бесконфликтно взаимодействовать с другими народами. 

И если мы сегодня задаемся вопросом о том, какую миссию несет в себе современное Русское зарубежье, разлившее русское море далеко за Европу и Евразию, на все континенты, на более чем 100 стран мира, то может быть и ответ нужно искать в рамках нашей большой культурной традиции?


Ф.М. Достоевский

И здесь, заканчивая, я вернусь к словам великого разоблачителя «духов Русской революции» и одного из самых ярких представителей русской «культуры взрыва» Ф.М.Достоевского.

В своей знаменитой «Пушкинской речи» 1880 года, наш великий писатель сказал: 
 
Чем не позитивная программа для Русского мира?  

---

---