---

Окончание. Начало здесь

---

Итак, партизан-крестьянин на войне «всего лишь» защищает свою родину, ему не приходит мысль силой навязывать всем вокруг свои представления о добре и зле, апеллируя к некой надмирной универсальной морали, идеологии или религии. Как только такая апелляция появляется, война вырывается из рамок «партизанской» ограниченности и становится тотальной.

Для глобалистского подхода к войне естественно именно себя считать единственным носителем такой абстрактной справедливости и общеобязательной Истины: из девиза «с нами Бог» или «с нами единственно верная идеология» неизбежно следует дегуманизация и сатанизация противника, отождествление его с «Абсолютным Злом», в борьбе с которым с себя заведомо снимаются любые моральные ограничения.
 
Так что «православные сталинисты» отчасти правы, когда усматривают в сталинском Большом Переломе «поворот к русской почве».

Но Сталин копал глубже: он черпал вдохновение не из позднейших элитарно-тонких на ней наносов, принесенных из Византии и основанных на православии с его глобалистским императивом «все должно быть в принципе сакрализовано, вырвано из-под власти злого начала и — примириться с меньшим нельзя», а из гораздо более глубинных пластов крестьянского сознания.


По исследованиям Александра Пыжикова, огромную роль в революции сыграли представители разных направлений и толков русского староверия²¹. Массовое уничтожение православных церквей и священников в гораздо большей мере являлось делом рук староверов, чем пресловутых «выскочивших из черты оседлости», которых недавно вспоминал добрым словом вице-спикер российской Думы Пётр Толстой.

Кстати, наличием у советской власти такой массовой староверческой социальной базы объясняется, почему последующее смягчение большевистского курса в отношении РПЦ так и не продвинулось дальше «иронического нейтралитета».
 
Русское староверие, особенно беспоповские толки, благодаря своей близости социальным низам и оторванности от клира, носителя византийских традиций, сохраняло многие глубинные пласты народного сознания, идущие от дохристианских времён, когда святость понималась иначе:
 

«Само понятие святости… гораздо древнее и христианства и времени сложения русского языка, культуры и народа. В основе слова святой лежит праславянский элемент *svet- (= *svent-), родственный обозначениям этого же понятия в балтийских (ср. лит. šventas), иранских (ср. авест. spэnta-) и ряде иных языков.

В конечном счете этот элемент в приведенных примерах и других им подобных образует звено, которое соединяет и теперешнее русское слово «святой» с индоевропейской основой *k'uen—to-, обозначающей возрастание, набухание, вспухание, то есть увеличение объема или иных физических характеристик. В языческую эпоху это «увеличение» чаще всего трактовалось как результат действия особой жизненной плодоносящей силы или, позже, как ее образ, символ».
 

Святое, священное бытие здесь уподобляется природному процессу вегетации, где рост и расширение не бывают бесконечными и за расцветом неизбежно следует увядание и смерть. Святость оказывается таким образом синонимичной ограниченности, завершенности, совершенству.

Именно эти понятия «границы», «конечного», «определённого» были максимально сакрализированы в религии и философии античных греков²², с которыми безусловно во многом перекликается и мировоззрение наших дохристианских предков: «в древнегреческой философии понятие бытия, как и понятие совершенства, связано с принципом предела, единого, неделимого; определение и форма суть условия мыслимости сущего, познаваемости его. Напротив, беспредельное, безграничное осознается как хаос, несовершенство, небытие».

В такой оптике представляется абсурдной и даже, не побоюсь этого слова, сатанинской, идея тотальной мировой войны под любыми лозунгами, будь то распространение «истинной веры», «диктатуры пролетариата» или «прав человека».
 

Новому поколению советской элиты, стремительно вознёсшемуся в результате сталинских «чисток» из народных недр к вершинам власти, по его природе должна была претить сама мысль о мировой революции и перманентной войне со всем человечеством. Это не преминуло отразиться в крайне осторожном и миролюбивом поведении Сталина на международной арене, после его окончательного закрепления на советском Олимпе в качестве Вождя с непререкаемым авторитетом.

И что немаловажно, в противоположность раннесоветской внешняя политика Сталина в очень малой степени апеллировала к идеологии, по сути происходила её деидеологизация: не потому, что она вообще была лишена всякой идеологической основы, а в смысле отказа от увязывания характера отношений с иностранными государствами с их внутренним строем.

Сталинское заявление на XVII партийном съезде об «изменении политики Германии» с приходом к власти гитлеровцев звучало поистине революционно: «дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной… Дело в изменении политики Германии».

Большевики и раньше были мастерами реал-политик, но такая открытая декларация отказа от примата идеологии в международных отношениях звучала с самой высокой советской трибуны впервые. Это было отражением опять-таки крестьянских в своей основе мировоззренческих установок: мы интересуемся только отношением той или иной страны к нам, а идеология тех стран, их внутренние порядки — сугубо их собственное дело, нас не касающееся. И ничего похожего на позднесоветское или современное либеральное морализирование в стиле «фашизм — Абсолютное Зло»!
 

Тенденция на дальнейший разворот лицом к крестьянству проявилась и в постепенной передаче власти от партии-носительницы глобалистской идеологии к государственным органам: в предвоенное время явно обнаружилась «тенденция перемещения центра власти из Политбюро в Совнарком, которая была окончательно закреплена после назначения Сталина в мае 1941 г. председателем СНК… Как регулярно действующий орган политического руководства Политбюро фактически было ликвидировано, превратившись, в лучшем случае, в совещательную инстанцию при Сталине»²³.

Процесс начавшись с верхушки, продолжился на более низких уровнях властной иерархии. «Орден меченосцев» всё более терял свои прежние позиции, и именно в этом, по всей видимости, и заключался подспудный смысл террора 1937—1938 годов, направленного прежде всего и главным образом против партии.

Например, из партийных делегатов Съезда советских писателей 1934 года позднее репрессировано более половины, в то время, как из беспартийных — менее чем один из пяти²⁴. Очевидно, что столь резкое количественное различие не может быть случайным, и, в сущности, правы те, кто трактует «тридцать седьмой год» как борьбу против партии с целью заменить её революционную власть традиционной государственной.

Именно в этом ключе толковали смысл сталинских репрессий как оппозиционеры: «большевистская партия мертва», её сменила «национально ограниченная и консервативная… советская бюрократия», так и сторонние наблюдатели из-за рубежа:
 

«В России, теперь уже можно сказать, нет партии как организации активного меньшинства, имеющей свою волю… Начиная с убийства Кирова в России не прекращаются аресты, ссылки, а то и расстрелы членов коммунистической партии. Правда, происходит это под флагом борьбы с остатками троцкистов, зиновьевцев и других групп левой оппозиции. Но вряд ли кого-нибудь обманут эти официально пришиваемые ярлыки».
 

 
В этом же русле была и ликвидация во время войны Коминтерна и института военных комиссаров — партийных надзирателей над армией.

Война вообще кардинальным образом поспособствовала вытеснению в коллективном сознании советской элиты глобалистских установок государственническими. На этой почве в конце 40-х произошёл разрыв отношений с Югославией, в чьей компартии ортодоксальные марксисты играли гораздо большую роль. Инвективы оттуда в адрес Кремля очень напоминали звучавшие в 30-х годах из троцкистского лагеря: те же обвинения в ревизионизме, в потакании «парламентским иллюзиям» французских и итальянских однопартийцев, ну и конечно в измене идеалам мировой революции.

Милован Джилас, тогдашний ультрарадикальный коммунист, позже перекрасившийся в либерала, «был прямо потрясён и оглушён» сталинской речью, обращённой в начале 1945 года к югославской правительственной делегации: «Он мало или вовсе ничего не говорил о партиях, о коммунизме, о марксизме, но очень много о славянах, о народах, о связях русских с южными славянами…» Югославы требовали не допустить роспуска коммунистических милиций во Франции и Италии, «поддерживать всякую инициативу, направленную… против всех очагов агрессии», Сталин реагировал снисходительно-иронически: «Нет, эта превентивная война — самый обыкновенный комсомольский выпад! Крикливая фраза…»

Особенно югославские революционеры были раздражены отказом Сталина поддержать развернувшееся в Греции в феврале 1948 году антиамериканское и антибританское восстание. То есть Сталин последовательно выступал против любых попыток втянуть СССР в войну, что признаёт и сам Джилас.

Неудивительно, что противоречия с Москвой в Белграде трактовали в духе конфликта «подлинного марксизма» и революционности с нарастающими в СССР консерватизмом, ретроградностью и изменой революции.
 

После смерти вождя ленинско-сталинский тренд на отказ от марксистской ортодоксии и глобальных претензий какое-то время, до узурпации власти Хрущёвым, сохранялся. Экономическая программа кабинета Маленкова по духу была близка НЭПу, особенно её аграрная часть:
 

«Предполагалось резко изменить инвестиционную политику в сторону значительного увеличения вложений средств в легкую и пищевую промышленность, сельское хозяйство; привлечь к производству товаров для народа предприятия тяжелой промышленности… предусматривали снижение сельхозналога (на 1954 год — в 2,5 раза), списание недоимок по сельхозналогу за прошлые годы, увеличение размеров приусадебных участков колхозников, повышение заготовительных цен на сельхозпродукцию»²⁵.
 

 
Прокрестьянская направленность новой аграрной политики сразу была замечена и по достоинству оценена в деревне:
 

«После выступления в августе 1953 г. имя Маленкова, особенно среди крестьян, стало очень популярным. Газету с докладом Маленкова в деревне зачитывали до дыр, и простой бедняк-крестьянин говорил «вот этот — за нас!» — можно было прочитать в одном из писем, направленных в ЦК КПСС».
 

Об отсутствии у советского руководства в это время каких-либо глобальных претензий свидетельствует и провозглашённая правительством Маленкова смена приоритетов: главной целью экономики планировалось сделать производство средств потребления вместо предыдущего акцента на производство средств производства, то есть индустрию собирались переориентировать с ВПК на удовлетворение потребительских нужд настрадавшегося за годы войны народа.
 
Послесталинское государство объявило о немыслимости войн между мирами социализма и капитализма в «атомную эпоху». Маленков провозгласил, что прямое противоборство социализма и капитализма «при современных средствах войны означает гибель мировой цивилизации».

И вряд ли есть основания считать эту декларацию неискренней. Ни о каком экспорте революции маленковско-бериевская команда не мечтала: она твёрдо придерживалась ленинского курса на «мирное сосуществование двух систем». В 1953 году Берия заявлял: «Нам нужна только мирная Германия, а будет там социализм или не будет, нам все равно».
 
 
Постскриптум. Причины краха советского проекта
 
Сегодня можно услышать мнения, что СССР якобы похоронил «отказ от идеи борьбы с капитализмом на чужой территории» и призывы к современной России вернуться к глобальной миссии. Но, мысленно вернувшись в первые послереволюционные годы, когда земшарные амбиции у кремлёвских мечтателей просто били через край, мы с удивлением обнаружим, что, несмотря на разносившиеся тогда из Москвы угрозы «раздуть мировой пожар», элиты Запада не воспринимали СССР как реальную угрозу своему существованию.

Позднее английский историк Алан Тейлор вполне обоснованно писал:
 

«Советская Россия… устремленная к мировой революции, казалось, так или иначе угрожала миру капитализма… В 20-е годы многие, особенно сами коммунисты, ожидали, что… капиталистические государства набросятся на «государство рабочих»… Но эти ожидания не сбылись. Россия, в прошлом великая держава, европейская и азиатская одновременно, перестала теперь ею быть и в дипломатических расчетах всерьёз не принималась!»
 

 
По некоторым сведениям можно судить, что и в раннесоветском обществе многие скептически смотрели не только на перспективу навязывания Западу своего глобального проекта, но и на способность большевиков создать что-то жизнеспособное в самой России.

Общественные настроения начали меняться, когда всё более стал очевиден отказ сталинской команды от глобальных амбиций и переход к «построению социализма в одной стране», а по сути — к обустройству независимого от Запада и самодостаточного во всех смыслах «Большого Пространства», к возрождению Империи. Свидетельствует знаменитый Гейнц Гудериан:
 

«О настроениях, господствовавших среди русского населения, можно было судить по высказываниям одного старого царского генерала, с которым мне пришлось в те дни беседовать в Орле. Он сказал: «Если бы вы пришли 20 лет назад, мы бы встретили вас с большим воодушевлением, Теперь же слишком поздно. Мы как раз теперь снова стали оживать… Теперь мы боремся за Россию, и в этом мы все едины».
 

 

К концу войны, когда имперское преображение СССР стало для всех очевидным, западные элиты быстро поменяли свою точку зрения. Почему-то именно теперь они разглядели в СССР угрозу самому своему существованию и устами Уинстона Черчилля в его знаменитой фултонской речи обвинили Россию в замыслах «безграничного распространения своей мощи и доктрин».

Именно с этих слов британского лидера начинается гонка вооружений, в которой ранее Запад необходимости не видел: «По этой причине старая доктрина равновесия сил теперь непригодна. Мы не можем позволить себе… действовать с позиций малого перевеса».
 
Воображаемые Черчиллем глобалистские планы СССР почему-то виделись британскому премьеру в том, что страны Восточной Европы «в той или иной форме подчиняются… все возрастающему контролю Москвы».

Возражая Черчиллю на страницах «Правды», Сталин объяснял, что в восточноевропейских странах перед войной были «правительства, враждебные Советскому Союзу», и враг смог беспрепятственно «произвести вторжение через эти страны… что же может быть удивительного в том, — риторически вопрошал советский вождь пугливых лидеров Запада, — что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу».

Очевидно, что успокоительные возражения Иосифа Виссарионовича были выдержаны в старой доброй логике «национальных интересов». Но западным элитам, давно приученным смотреть на мир через очки либерального глобализма, мышление национальными интересами казалось устаревшим, странным и непонятным. Вероятно, они подозревали здесь какой-то хитрый маневр, камуфлирующий «коварные планы Кремля по захвату мирового господства».
 
Гораздо лучше западные глобалисты находили общий язык с глобалистами коммунистическими, сохранившимися в кремлёвских башнях, несмотря на весь сталинский Большой Террор. Именно этими силами был заблокирован предлагавшийся Берией план объединения Германии, и как свидетельствует его сын Серго, в США в 1950-х годах «просчитывали варианты дальнейшего развития событий и пришли к выводу — соответствующие документы были получены Советским Союзом по линии разведки, — что допустить объединение Германии по предложению СССР ни в коем случае нельзя… Фактически тогда Запад поддержал советскую правящую верхушку».
 

При Хрущёве, пытавшемся реанимировать революционный дух раннего большевизма, СССР опять вернулся к глобалистскому поведению на международной арене. Правда, несколькими хрущёвскими авантюрами эта политика была быстро дискредитирована, и в брежневскую эпоху в СССР вроде бы, как часто принято думать, произошёл откат к мягкой версии сталинизма.

Впечатление это обманчиво. Да, брежневский СССР действительно отказался от «борьбы с капитализмом на чужой территории», в чём К.Семин усматривает причину его поражения. Но такой отказ не равнозначен отказу от глобалистского мышления как такового.

Добровольный отказ брежневского руководства от развития передовых технологий, в частности от создания своей компьютерной школы, добровольное же превращение в погоне за нефтедолларами советской экономики в сырьевой придаток Запада говорит скорее о вынашиваемых обитателями некоторых башен Кремля планах заменить надоевшую борьбу с капитализмом капитуляцией перед ним.

А во время горбачёвской перестройки устаревший коммунистический глобализм, требовавший чересчур много денег и нервов, кремлёвская элита уже откровенно и беззастенчиво променяла на капиталистический, более удобный и безопасный.

Что и привело страну к известному трагическому финалу.
 
 

Примечания

⁴ Теодор Шанин. Революция как момент истины. — Москва: Весь мир, 1997. — С. 289.
⁵ Дмитрий Сегал. «Сумерки свободы»: о некоторых темах русской ежедневной печати 1917—1918 гг. // Минувшее. Исторический альманах. — Москва, 1991. — №3. — С. 131.
⁶ Там же. С. 137.
⁷ Георгий Федотов. Империя и свобода. Избранные статьи. — Нью-Йорк: Посев, 1989. — С. 91.
⁸ Дмитрий Сегал. «Сумерки свободы»... С. 141.
⁹ Сергей Крыжановский. Воспоминания. Из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего государственного секретаря Российской империи. — Берлин: Петрополис, 1938. — С. 153-154.
¹⁰ Там же.
¹¹ Следственное дело доктора Дубровина // Архив еврейской истории. — Москва, 2004. — Т. 1. — С. 220.
¹² Сергей Цакунов. В лабиринте доктрины. Из опыта разработки экономического курса страны в 1920-е годы.
 — Москва, 1994. — С. 107-108.
¹³ Георгий Федотов. Сталинократия
¹⁴ Сергей Цакунов. В лабиринте доктрины… С. 147.
¹⁵ Там же. С. 146.
¹⁶ Сталин И.В. Вопросы ленинизма. — Москва: Госполитиздат, 1953. — С. 643-644.
¹⁷ Алексей Дзермант. Метафизика «тутейшести» // Перекрёстки. Журнал исследований восточноевропейского пограничья. — Vilnius: ЕГУ, 2008. — №1. — С. 136-138.
¹⁸ Карл Шмитт, Иоахим Шикель. Беседа о партизане. — В кн.: Теория партизана. Промежуточное замечание к понятию политического. — Москва: Праксис, 2007. — С. 174.
¹⁹ Там же. С. 168-169.
²⁰ Карл Шмитт. Теория партизана. — В кн.: Теория партизана. Промежуточное замечание к понятию политического. — С. 139-140.
²¹ Александр Пыжиков. Грани русского раскола. Заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года. — Москва: Древлехранилище, 2013. — С. 423-463, 582-626.
²² Сяргей Санько. Канцэпт «бясконцасьць», як падстава тыпалёгіі культур і тыпалёгіі веды. — У кн.: Штудыі з кагнітыўнай і кантрастыўнай культуралёгіі. — Менск: БГАКЦ, 1998. — С. 140-141.
²³ Олег Хлевнюк. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. — Москва: РОССПЭН, 1996. —
С. 266.
²⁴ Горький А.М. и др. Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. Приложения. — Москва: Художественная литература, 1990.
²⁵ Елена Зубкова. После войны: Маленков, Хрущев и «оттепель». — В кн.: История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства. — Москва: Политиздат, 1991. С. 305-306.