О ценностях: Евразия vs. Европа :: IMHOclub - Территория особых мнений

ГЕОПОЛИТИКА

24.03.2022

Артём Бузинный

Магистр гуманитарных наук

О ценностях: Евразия vs. Европа

Участники дискуссии:

20

236
Последняя реплика:

больше месяца назад

Владимир Бычковский, Марк Козыренко, arvid miezis, Леонид Радченко, Yuri Калифорнийский, Владимир Иванов, Юрий Васильевич Мартинович, Ярослав Александрович Русаков, Владимир Алексеев, Rita Dorofeeva, Артём Бузинный, Kęstutis Čeponis, Митро Митро, Ольга Яковлевна Саутыч, Михаил Яковлевич Кривицкий, Виталий Матусевич, Roman Romanovs, Виктор Гриневич, Константин Васильев, Юрий Томашов

В целях лучшего понимания текста предваряю его небольшим поясняющим вступлением. Определение “русский” здесь употребляется в двух основных смыслах. В более узком, этнонациональном, как обозначение трёх основных русских этносов: великорусского, белорусского и украинского. И в более широком, цивилизационном, включающем всё исторически сложившееся сообщество народов и культур, пространство которого в основном соответствует границам СССР. В этом последнем смысле определения “Русский мир”, “Большая Россия” и Евразия употребляются, как практически равнозначные.

Сегодня при том, что интерес к евразийству растёт в научных, гуманитарных и политических кругах, для широкой публики эта концепция остаётся малоизвестной. О либерализме, марксизме, консерватизме и фашизме современный образованный человек имеет хотя бы и самое общее, но вполне адекватное представление, а о евразийстве он зачастую не слышал практически ничего.

А ведь все вышеперечисленные, хорошо знакомые нашему обывателю, течения мысли и способы жизнеустройства отражают именно европейский исторический опыт. Налицо явный пробел в общественном сознании, когда о своём мы знаем гораздо меньше, чем о европейском. И заполнять этот досадный пробел, как выразился бы один современник отцов-основателей евразийства, архинужно и архиважно.

Во многих обсуждениях этой темы среди прочего всплывает вопрос: если евразийство позиционирует себя в качестве оппонента или даже антипода европеизму, то какую альтернативу оно предлагает пресловутым “европейским ценностям”. В одной из фейсбучных дискуссий мой визави сформулировал этот вопрос в нарочито заостренной форме: за что евразийцы готовы умирать? Ни в коем случае не претендуя на полное раскрытие этой темы, возьму на себя смелость сформулировать своё личное к ней отношение хотя бы в первом приближении, в самых общих чертах.

В качестве исходного пункта, а также и фона для дальнейших рассуждений можно взять опять-таки те же самые, хорошо знакомые широкой публике “европейские ценности”. При всём обилии разнообразных “свобод” и “прав человека”, которые восхваляет Европа, все они, так или иначе, вращаются вокруг своей материальной основы – частной собственности. Без неё на Западе и человек – не человек.

Один из главных упрёков в адрес Русского мира со стороны иностранных и доморощенных западников состоит в том, что в России никогда не было настоящей частной собственности – поэтому, дескать, русские до сих пор и коснеют в варварстве. Во времена “холодной войны” эту оригинальную мысль популяризировал известный советолог Ричард Пайпс, а уже у него её позаимствовали либеральные реформаторы, начиная с главного идеолога перестройки Александра Яковлева.

Одну из альтернативных Западу моделей жизнеустройства современный русский историк Андрей Фурсов называет “центрально-евразийской моделью власти”. Её специфические черты он видит так:

• контроль над людьми важнее контроля над землей, а следовательно,

• власть важнее собственности (собственность растворяется во власти);

• военная организация социума, или, по крайней мере, его господствующих слоёв.

Нетрудно заметить, что в таком виде эта евразийская модель является полным антиподом модели европейской. Для западного человека всё зиждится на частной собственности, а к власти, в особенности к государству он относится скорее с подозрением, как к потенциальному узурпатору, готовому отнять нажитое непосильным трудом. На этих страхах строятся либеральные концепции “минимального государства”, “ночного сторожа”. А для восточного сознания наоборот, власть оказывается тем центром, вокруг которого вращается всё человеческое существование и социальное бытие. Центральная фигура западного общества – гражданин-буржуа, презирающий и боящийся военных, а восточных обществах военные традиционно имеют более высокий статус, чем гражданские.

И тот и другой взгляд упускают важнейший вопрос: кто же является субъектом власти и собственности? Ведь ценности – вещь субъективная, они соотносятся не со свойствами предметов и явлений самих по себе, а скорее с тем, что самим людям представляется значимым. Следовательно, важно кто является этим субъектом, чьи желания, предпочтения и целеполагания задают ценностный вектор. И какова иерархия этих ценностей? Какие из них являются наивысшими, абсолютными, а какие – лишь промежуточными, инструментальными для достижения более высоких ценностных уровней? Например, власть и собственность нужны их субъекту для достижения некой высшей цели или они важны сами по себе?

Евразия: личность и общество

На протяжении всей истории Русского мира в ней действуют два таких субъекта: личность и общество. Они проявляются на всех стадиях социального развития: от первобытных родоплеменных структур до такой развитой и сложной общественной формы, как советское индустриальное общество. Вокруг них и конституируются права собственности.

Чёткое разграничение между общественной и личной собственностью существует уже в одной из самых примитивных социально-исторических форм – крестьянской поземельной общине. Основной производственный ресурс – земля – находится в общинной собственности: земля не является ни предметом рыночного обмена, ни инструментом эксплуатации чужого труда. Право на труд на земле имеет каждый дееспособный член общины. Общинная собственность выражается, прежде всего, в том, что община занимается уравнительным распределением земли между своими членами. Всё же, что каждый крестьянин вырастил на этой земле, является его личной собственностью, с которой он волен поступать по своему усмотрению, либо семейной собственностью отдельного индивидуального крестьянского хозяйства.

Это чёткое разграничение личного и общественного сохраняется и на самой высокой стадии развития России – в советском индустриальном обществе. Все факторы материального и духовного производства – капиталы, природные ресурсы, система образования и здравоохранения, средства массовой информации, силовые органы – находились в общественной или, как тогда выражались, народной собственности. Роль общества, как верховного собственника на все эти факторы развития проявлялась, прежде всего, в праве каждого советского гражданина на труд, образование и безопасность. Эти право было неотъемлемым и священным: никто не имел права лишить советского гражданина всех этих возможностей. Никто! В том числе и государство.

Государство при советском строе было всего лишь верховным распределителем всех материальных и духовных капиталов и ресурсов – “общественных фондов” по тогдашней терминологии. Эту распределительную или по выражению российского экономиста О. Бессоновой “раздаточную” функцию оно переняло у крестьянской общины (Бессонова О.Э. Раздаточная экономика России: эволюция через трансформации / Ольга Эрнестовна Бессонова – М.: “РОССПЭН”. 2006. – С. 10).

Но государство не было собственником всех этих факторов развития. Оно не могло лишить человека работы или образования, а напротив, было обязано ему их гарантировать. И здесь положение советского гражданина кардинальным образом отличалось от рядового жителя Запада, которому все эти возможности никто не гарантировал.

Всё же, что человек получил в результате своего труда, являлось его личной собственностью. Её размер зависел только от его индивидуальных усилий, способностей, от того, как он смог использовать тот материальный и духовный капитал, который он получил из общественных фондов.

Личная собственность могла становиться предметом рыночного обмена. В этом смысле такой рынок, ограниченный продуктами личного труда, вовсе не противоречит советским представлениям о роли собственности и её справедливого распределения. И в сталинскую эпоху, когда советское жизнеустройство приобрело свой классический облик, значительная часть советской экономики – артели, кустари, торговля продукцией с приусадебных участков – регулировалась именно рыночными механизмами (Кристалл роста: к русскому экономическому чуду / А.С. Галушка, А.К. Ниязметов, М.О. Окулов. – М.: “Наше завтра”. 2021. – С. 176-189).

Субъектом же власти в традиции русского и других евразийских народов личность быть не может, ну или, по крайней мере, не должна. Личная власть если и возможна, то лишь в форме власти человека над самим собой – но это дело глубоко интимное. Различные формы порабощения человека человеком, к сожалению, встречались в нашей истории, но они были продуктом не нашей традиции, а взаимодействия с иными цивилизациями. Как, например, ранние формы рабства в Древней Руси, развившиеся в результате включения в экономическую систему Византии. Или крепостничество, сложившееся, как последствие европеизации российского дворянства.

В традициях народов Большой России признаётся только одна форма власти – публичная, то есть такая, которая служит интересам всего общества. Власть по русским традиционным представлениям не должна узурпироваться, служить чьим-то частным интересам. На ранних догосударственных стадиях социальности – когда весь род или племя могли, образно выражаясь, собраться под старым дубом – власть и осуществлялась всем этим небольшим человеческим коллективом. Такую власть, когда всё общество является её непосредственным субъектом, практически невозможно узурпировать.

Однако с усложнением общества, когда непосредственные властные функции переходят от всего общества к государству, то есть специально отобранному слою профессионалов, сосредотачивающему менеджерские функции, у последних может возникнуть (и возникает) соблазн узурпировать власть в своих частных интересах. Поэтому и взгляд на государство в русской традиции двойствен: с одной стороны оно пользуется большим уважением, с другой стороны отношение к нему характеризуется таким понятием, как “бремя власти”; в ней видится источник соблазна превратить её в средство унижения и порабощения человека человеком, что русская ментальность всегда однозначно оценивала, как грех.

Ну и само собой понятно, что при таком отношении к власти, как потенциально греховной сфере, она никак не могла воплощать для русского человека высший смысл существования. Она скорее инструмент для достижения ценностей более высокого порядка. Такими ценностями являются творчество, познание, развитие, успех, в том числе и личный. Они могут формулироваться на языке религии, как “спасение души”, на языке светской этики, как “всемерное развитие личности”, как “всеобщее воскресение” в философии русского космизма. Но в любом случае это личностное развитие, творчество, индивидуальное преуспеяние не должно происходить за счёт других людей, не узурпируя общественную сферу.

Общество – то неотъемлемое условие, без которого никакое личностное развитие, да и формирование самой личности невозможно. Равенство доступа к общественной собственности – залог личного и личностного развития. Функция же государства – обеспечение этого равенства, но собственником государство быть не должно.

Таким образом, русская и шире евразийская система ценностей обращена, прежде всего, к обществу и личности. Они являются субъектами власти и собственности, но последние суть ценности лишь инструментальные, они значимы лишь как средство достижения ценности высшей – развития и совершенствования личности и общества.

Европа: “частное лицо”

В истории Запада уже на довольно ранних её стадиях помимо публичной и личной сферы где-то в пространстве между ними образовывается некая серая зона. Здесь появляется нечто третье – сфера “частная”, которая, по сути, является странным гибридом первой и второй. Соответственно появляется и субъект этой сферы – “частное лицо”. Кроме Запада, ни одной цивилизации в истории человечества этот социальный субъект неизвестен. Частная сфера – это зона узурпации, где общественное присваивается частным лицом и начинает служить его эгоистическим интересам.

Вся ценностная сфера начинает соотноситься уже с этим новым субъектом. По отношению к нему личность и общество оказываются в служебной роли. Складывается частная собственность, как присвоение собственности общественной, и частная власть, как непосредственное порабощение человека человеком. Эта приватизированная власть может действовать открыто, как в рабовладельческих цивилизациях античности или в европейском фашизме ХХ века, а может существовать и в скрытом от глаз общественности формате, прикрываясь публичными институциями: парламентами, партиями, электоральным процессом – то, что сегодня на Западе называют “Deep Рower”.

В религиозных терминах доминирование частного лица было оформлено доктриной кальвинизма с её делением людей на “богоизбранных” и отверженных. Знаком “богоизбранности”, то есть принадлежности к кругу частных лиц, здесь был светский успех, достижение которого в принципе отныне не ограничивалось никакими рамками. То есть для “богоизбранного” снимается моральный запрет на паразитирование на всех, кого он считает “неугодными Богу”. Именно здесь пролегает граница, отделяющая “частное лицо” в европейском понимании от “личности” в русской и других евразийских культурах.

“Богоизбранность”, ну или в более светских выражениях привилегированность, превосходство, исключительность частного лица выражается в его праве и возможности отнимать и присваивать чужое имущество, и в праве распоряжаться самой жизнью других людей, то есть, по сути, сводится всё к тем же власти и собственности, которые в этом случае становятся самоцелью.

В постсоветскую эпоху нас приучили воспринимать рынок и частную собственность, как почти синонимы. Хотя ещё известный польский экономист Михал Калецкий доказал, что неограниченный рынок – система весьма неустойчивая и крайне недолговечная: предоставленный самому себе он неизбежно переходит в свою противоположность – монополию. Частный собственник лишь вынужденно пускается в рискованные коммерческие операции ради рыночных прибылей, по своей природе он стремится к получению более стабильного и безопасного дохода – ренты, которую может дать лишь монопольное положение.

В этом смысле рынок, вопреки расхожим представлениям, никак не может считаться главным элементом западной системы ценностей. Неолиберализм, как идеологический ширпотреб, здесь кардинально расходится с ценностным фундаментом, на котором стоит Запад. Великий французский историк Фернан Бродель не случайно любил повторять: «Капитализм – враг рынка!»

Зато в русскую систему ценностей, радикально отрицающую основного врага рынка – частный капитал – рынок вполне органично вписывается.

Субъектом частных интересов может быть не только отдельный индивид, но и сущности коллективные: семьи, кланы, общественные классы, нации и даже цивилизации. Недавние исследования английской элиты показали, что вся крупная собственность, а также и все лидирующие позиции в разных общественных сферах – в бизнесе, политике, церкви, СМИ, армии, полиции – начиная с ХII века и вплоть до наших дней, сосредоточены в руках лишь 1 населения Англии. И всё это количественно ничтожное, но влиятельное меньшинство – это сетевое сообщество аристократических фамилий и кланов, связанных друг с другом тысячами родственных и брачных связей.

Поскольку богатство, влияние и социальный статус члены этих фамилий получают по наследству на протяжении многих поколений – как минимум с эпохи короля Ричарда Львиное Сердце – то совокупность этих кланов, по сути, является ничем иным, как правящей кастой. В этом смысле наверняка не является случайностью та сравнительная лёгкость, с которой британское господство утвердилось в Индии: своей кастовой психологией английское и индийское общество оказались весьма комплиментарны друг другу.

С марксистской точки зрения весь этот конгломерат кланов и каст является одновременно и классом капиталистов. Ведь классовое разделение в обществе, в котором появляется частная сфера, просто неизбежно: если бы все члены общества стали буржуа, частная собственность потеряла бы смысл.

Однако классовое разделение на Западе легко приобретало форму национального, или даже расового. Уже классик либеральной экономической теории Адам Смит говорит о “расе рабочих”, а британский премьер Бенджамин Дизраэли – о “расе богатых” и “расе бедных”.

Корни западного нацизма и расизма уходят гораздо глубже ХХ века, в котором человечество стало свидетелем, как целые нации и даже расы объявлялись “сверхчеловеками”, имеющими право порабощать и уничтожать “расовонеполноценных”. Идея расово однородной “нации господ” – Herrenvolk – вполне оформилась на Западе уже к 19 веку, когда она стала чем-то самим собой разумеющимся в кругах отнюдь не маргиналов, а вполне респектабельных джентльменов.

Идея расового превосходства утвердилась в британской элите задолго до Гитлера. О том, что расовое превосходство (“supremacy of race”) является ключом к истории, Дизраэли заявил в своей речи, произнесенной в 1873 г. в Глазго, по поводу вступления в должность премьер-министра Британии. В уста одного из персонажей своего романа “Танкред” он вкладывает слова: «Те, кто обретает причастие у Бога, могут... принадлежать только к священной расе». А сочинения Дизраэли у тогдашней европейской публики были популярнее романов Вальтера Скотта (Саркисянц М. Английские корни немецкого фашизма: от британской к австро-баварской “расе господ” / Мануэль Саркисянц; пер. с нем. М.Ю. Некрасова – СПб.: Академический проект, 2003. – С. 101).

Сегодня на “превосходство белого человека” уже не принято ссылаться так откровенно, как в викторианскую эпоху. “Арийская раса” сегодня политкорректно называется “золотым миллиардом”. Однако оказывается, что она по-прежнему “имеет право” потреблять львиную долю ресурсов планеты и свергать неугодные ей режимы. И если убрать всю обильную словесную шелуху, используемую Западом для самооправдания, то под ней откроется всё тот же европейский расизм.

Однако в каком бы обличьи Запад ни представал перед человечеством – клановом, кастовом, классовом или расовом – все отвратительные нам проявления этой цивилизации, так или иначе, сводятся к её основному субъекту – частному лицу. Запад, как “коллективное частное лицо”, привык считать, что по отношению ко всем остальным человеческим обществам он имеет право на всё, поскольку они в глазах Запада частными лицами не являются.

Евразия: идеальное и реальное

Евразийский ценностный код в проекции на социально-экономическую, культурную и политическую сферу даёт совершенно иной способ жизнеустройства.

Отсутствие частной собственности одновременно и ограничивает рыночные отношения, и постоянно их воспроизводит. В товарно-рыночном обмене участвуют только продукты труда. Ресурсы, капиталы и деньги товаром не становятся. В такой модели невозможны накопления крупных капиталов у отдельных лиц или групп, чем исключается классовое расслоение общества.

Культурный запрет на приватизацию власти создаёт препятствие на пути порабощения человека человеком. Те формы рабства, которые иногда возникали в истории евразийских народов, являются продуктом включения Евразийского мира в орбиту европейского влияния. Спрос определял предложение. Например, в домонгольской Руси работорговля ориентировалась на византийский рынок рабов. В ордынскую эпоху невольничьи рынки в Крыму и на Кавказе держали генуэзцы. А введение в России крепостного права было следствием выхода российского дворянства на европейские рынки аграрной продукции.

Ну а ходульный тезис антисоветской пропаганды о рабском труде, как якобы основе советской экономики опровергается довольно легко. Во-первых, объем труда, производимого населением ГУЛАГа, даже если трактовать его максимально широко, включая туда не только заключённых, но и так называемых “спецпоселенцев”, составлял не более 2% от общего объема труда в экономике страны, что очевидно не могло оказывать сколько-нибудь существенного влияния на экономическую ситуацию (Аллен Роберт С. От фермы к фабрике. Новая интерпретация советской промышленной революции / Роберт С. Аллен; пер. с англ. Е. Володиной – М.: РОССПЭН, 2013. – С. 152).

Во-вторых, ограничение в правах советских заключённых и спецпоселенцев не делало их рабами. Ведь раб – это частная собственность его хозяина. Но в СССР никто не имел права купить или продать человека. Население ГУЛАГа ограничивалось в правах и принуждалось к труду не ради прибыли неких частных лиц, а на пользу всей стране. Здесь нет приватизации власти над человеком, а значит, нет и рабства.

Зато в тех же США рабство существует до сих пор, причём совершенно открыто и официально. Американская конституция объявляет рабский труд легитимным “наказанием за преступления". Причём труд заключённых там используется либо в так называемых коммерческих тюрьмах, либо государственные тюрьмы сдают своих заключённых в аренду частным компаниям. И в том, и другом случае это подневольный труд не в пользу страны, а ради частной прибыли – то есть мы здесь имеем дело с рабством в самом чистом виде, процветающем в ХХI веке в якобы самой прогрессивной стране мира!

Табу на приватизацию власти и собственности сильно затрудняет их передачу по наследству. Что не даёт сформироваться у нас аристократической и банкирской кастам по европейскому образцу. Некое бледное подобие этих каст начало формироваться у нас после прорубания Петром I “окна в Европу”. Но в итоге они в русском организме так и не прижились, и были им отторгнуты в результате Великой антиевропейской революции 1905-1937 годов.

Итак, раздел общества на классы и касты в нашей евразийской цивилизации или совсем исключается, или сильно затруднён. Но это не означает отсутствие социальной иерархии и господство полной “уравниловки”, в которой любят обвинять советское общество его западные критики.

Уже в державе Чингиз-хана существовало деление людей на подлых, эгоистичных, трусливых и тех, кто ставит свою честь и достоинство выше безопасности и материального благополучия. Последних монгольское “Сокровенное сказание” называет “людьми длинной воли”. Но это деление не было наследственным. Среди приближённых и товарищей Чингиз-хана было много выходцев из социальных низов, из так называемой “чёрной кости”, заслуживших доверие хана личной храбростью и организаторскими способностями. С другой стороны знатный человек, проявивший малодушие и слабость, легко мог лишиться не только своего привилегированного статуса, но и жизни.

В Московском царстве идея такой ненаследственной аристократии была реализована в институте служилого дворянства: принадлежность к этому привилегированному сословию определялась обязанностью нести самую трудную и рискованную военную службу. По мере европеизации России дворянство из служилого превращалось в наследственное. Но, несмотря на это, сохранялся институт и личного дворянства, дававшегося за индивидуальные заслуги.

В сталинском СССР в идее партии, как руководящего слоя, формирующегося по принципу отбора людей с выдающимися волевыми и лидерскими качествами, реализовывалась по сути та же старомосковская идея служилой аристократии или Чингизов принцип возвышения людей “длинной воли”.

С этнокультурным разделением дело обстоит прямо противоположным образом. Европейская идея стандартизированной нации, гомогенной культурно и расово, всегда была чужда евразийским народам. Ведь этническое, культурное, религиозное есть проявление всё того же личностного, творческого начала, являющегося тем ядром, вокруг которого выкристаллизовывается вся евразийская система ценностей.

Личность может быть не только индивидуальной, но и коллективной, соборной. Ещё князь Трубецкой, один из отцов-основателей евразийства, среди разных форм индивидуации или проявления личностного начала в человечестве, кроме личности индивидуальной, или как он выражался “частночеловеческой”, выделял ещё и личность “многочеловеческую” или симфоническую, то есть народ-этнос, и личность “многонародную”, подпадающую под современные категории суперэтноса или цивилизации (Трубецкой Н.С. К проблеме русского самопознания / Николай Сергеевич Трубецкой // История. Культура. Язык – М.: Прогресс, 1995. – С. 105).

Русская государственность от самых своих истоков тоже всегда была многонародной, то есть полиэтнической и мультикультурной. В таком важнейшем, фундирующем русскую историю акте, как призвание Рюрика, наряду со славянами участвуют и финские племена – чудь, меря и весь. Особой формой многонациональной русской государственности можно считать и раннее Великое княжество Литовское.

В ещё бóльшей мере мультикультурными были кочевые империи скифов, сарматов, хуннов, тюрок и монголов, периодически собиравшие евразийские пространства в единое политическое целое. Эту же особенность унаследовали от них и Московское царство, и Российская империя, и продолживший их геополитическую традицию СССР.