Направо пойдёшь – коня потеряешь

Налево пойдёшь – голову сложишь

Вы спрашиваете: какой уклон хуже?

Нельзя так ставить вопрос.

Оба они хуже, и первый, и второй уклоны

Статья академика АН БССР Н.М. Никольского 1932 года, на первый взгляд будучи просто обзором тогдашней белорусской этнографии, представляет собой отголосок идеологических и мировоззренческих споров и конфликтов, сотрясавших в те, мягко выражаясь, непростые времена не только научный мир, но и всё советское общество. Сегодня она представляет интерес, прежде всего, как иллюстрация не столько двух направлений в этнографии, сколько двух тупиковых путей развития Русской цивилизации, особенно в последние полтора-два века её активных контактов с Западом.

С одной стороны это критикуемые в статье представители тогдашней белорусской этнографической науки, по тогдашней официальной терминологии называемые «кулаками» и «нацдемами» (сокращение от «буржуазные национал-демократы»). Критике, в данном случае справедливой, они подвергаются, прежде всего, за то, что поиск «самобытности» белорусов, их отличий от других народов ими был превращён поистине в идею-фикс. Что влекло за собой неизбежный ущерб научности: когда любые культурные явления изучаются принципиально изолированно, а на поиск аналогий этим явлениям у других народов налагается молчаливый запрет.

Однако не это является главным пороком в глазах автора, исповедовавшего официальный в те времена принцип партийности науки. Гораздо бóльшим грехом с его точки зрения были те идеологические последствия, которые следовали из «изоляционистской» позиции критикуемых им представителей тогдашней белорусской этнографической школы.
 

В поисках сохранившихся «чистых» образцов белорусской этники, неподверженных «чуждым» влияниям, круг полевых исследований сознательно ограничивался наиболее глухими хуторами и «застенками», минимально затронутыми влиянием городской культуры, которая в Белоруссии на протяжении нескольких столетий традиционно развивалась в польских, еврейских, а позже и в великорусских формах. Своих респондентов эта этнографическая школа отбирала по тому же признаку, исключая из их круга как практически всех мужчин, так или иначе подвергавшихся «чуждому» городскому влиянию, так и значительную часть женщин. Такой принцип отбора оставлял в качестве носителей «истинной белорусской традиции» лишь самых неграмотных и глухих бабулек.

Но какую традицию могли донести до ХХ века эти старушки? Никольский уверен в том, что именно «феодально-крепостническую», ведь их молодость пришлась именно на времена до отмены крепостного права. Отсюда он делает два недвусмысленных вывода.

Первый состоит в том, что под романтизацией белорусскими «нацдемами» времён «седой старины» кроется их желание воссоздать феодальные порядки, в которых большинство населения будет жить весьма примитивной и бедной жизнью, а они, «нацдемы», займут место новых панов. И судя по тем формам, которые впоследствии принимала «нацдемовская» идея, Никольский здесь оказался прав. В мировоззренческом багаже белорусского национализма до сих пор превалируют две несовместимые линии. А если и совместимые, то лишь в некоем неофеодальном обществе: с одной стороны это доходящее до сакрализации культивирование артефактов довольно примитивной этники типа лаптей, вышитых рушников и соломенных «брылей"-шляп. С другой стороны восприятие себя в качестве «новой шляхты» и демонстративное презрение к народу, который почему-то отказывается подчиняться этой самозванной «элите». В её представлениях народ обязан ходить в лаптях и смотреть новоявленной “шляхте” в рот. А если народ отказывается это делать, то он, разумеется «совок», «ватник» и «ябатька».

Другой же вывод Никольского про «крепостную кабалу, как неотъемлемую часть оригинальной белорусской культуры», мягко говоря, сомнителен. А если без политесов, то брошенное в лицо целому народу обвинение в том, что сейчас называют «рабским менталитетом», звучит дико и чудовищно. Хотя он и пытается смягчить его гадательной преамбулой «должно быть».

Впрочем, дико это звучит для нас, воспитанных в советской культуре. Но для европейца в этом нет ничего необычного. Напротив представление о неевропейских народах, как культурно или даже биологически неполноценных, прошито в коллективном подсознании Запада. Будучи порождением того же западного сознания, марксизм унаследовал от него последовательный евроцентризм, как неотъемлемый элемент своего идейного и ментального багажа. Если мы не будем об этом забывать, то этот упрёк белорусам из уст ортодоксального марксиста Никольского, который и олицетворял собой то второе альтернативное “нацдемам” направление, станет несколько более понятным, хотя от этого он не становится менее чудовищным.

Марксизм и евроцентризм

Евроцентристское идеологическое ядро марксизма состоит из двух взаимосвязанных компонентов. Именно первый из них вошёл в официальную советскую идеологию: это исторический материализм, или как его обычно называли в то время, “истмат” – представление об истории, как процессе борьбы классов и последовательной смены социально-экономических формаций. В соответствии с эти подходом все народы в своем историческом развитии проходят один и тот же ряд стадий – от самых примитивных до всё более и более прогрессивных. И чемпионы в этом процессе – развитые страны – лишь показывают отстающим их будущее. А чемпионами оказываются именно страны Европы.

То есть евроцентризм в истмате не формулируется открытым текстом, а как бы подразумевается – ну раз уж Европа показывает всему миру его будущее и весь мир обязан послушно следовать за ней туда, которое ему Европа милостиво укажет. В частности отсюда следует неизбежность капитализма и то, что для всего незападного мира капитализм якобы означает “прогресс”.

Однако большевики по факту отказались от этого взгляда ещё в 1910 году, когда они устами Ленина солидаризировались с позицией Льва Толстого, признавшего приход европейского капитализма в Россию не прогрессом, а упадком: 

«Его непрестанное обличение капитализма передает весь ужас патриархального крестьянства, на которое стал надвигаться новый, невидимый, непонятный враг, идущий откуда-то из города или откуда-то из-за границы, разрушающий все “устои” деревенского быта, несущий с собою невиданное разорение, нищету, голодную смерть, одичание, проституцию, сифилис»

(Ленин В. И. Л. Н. Толстой // Л. Н. Толстой в русской критике: Сб. ст. / Вступ. ст. и примечания С. П. Бычкова. — 2-е изд., доп. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952. — С. 64).

Правда вопреки этому более чем красноречивому ленинскому признанию, официальная идеология СССР так никогда и не снизошла до открытого и честного разрыва с абстрактной истматовской схемой. По сути дела, советский идеологический официоз, постоянно клянясь именем Ленина, здесь ленинизму прямо изменил. Зато сохранил верность всё той же марксистской догме, исходя из которой “прогрессивным” является не только капитализм, но и рабовладение.

«Рабство было открыто. Оно скоро сделалось господствующей формой производства у всех народов, которые в своем развитии пошли дальше древней общины… Мы вправе сказать: без античного рабства не было бы и современного социализма»

(Энгельс Ф. Анти-Дюринг. Переворот в науке, произведённый господином Евгением Дюрингом / Карл Маркс и Фридрих Энгельс // Сочинения. – 2-е изд., – М.: Госполитиздат, 1961. Т. 20. – С. 185).

Однако ведь в нашей истории, как и в истории многих других народов мира, не только “нормальный” европейский капитализм так и не сложился, но и античного рабства не было. Но следует ли из этого, что Россия и всё остальное человечество, не вкусившее прелестей античного рабства, обязаны и этот исторический опыт Европы повторить и непременно пожить при “прогрессивном” рабовладении? Если быть последовательным марксистом, то видимо да, обязаны. Ведь из этого утверждения Энгельса прямо вытекает, что Россия, не пройдя через рабство, не может прийти и к “современному социализму”. В самом лучшем случае её за ручку введёт в социализм передовой Запад после совершённой там пролетарской революции.

В случае же с ещё более «прогрессивной» пролетарской диктатурой истмат не может сослаться даже и на Европу в качестве прецедента и образа будущего: Европа здесь никакого «социалистического будущего» всему миру так и не показала – пролетарской революции там до сих пор не случилось. Убеждение или скорее вера сторонников истмата в неизбежность смены капитализма социализмом не основывается ни на чём, кроме желания сугубо в русле wishful thinking подверстать жизнь под абстрактную Марксову схему.

А в «прогрессивности» диктатуры пролетариата большевики имели возможность очень скоро убедиться на практике. «Диктатура пролетариата» в русской деревне означала не что иное, как власть батраков, подёнщиков и других наёмных работников, то есть людей несамостоятельных, зависимых от милости своего хозяина. Большевики пытались организовать их в комитеты сельской бедноты – так называемые «комбеды». Однако эта институция просуществовала всего лишь около полугода: созданные декретом Совнаркома 6 августа 1918 года, в начале 1919 года комбеды были отменены, так и оставшись в истории непродолжительным экспериментом в угоду марксистской догме и вопреки всему основному течению русской революции. То есть по факту большевики отказались и от диктатуры пролетариата в деревне.

В тесной связи с истматом находится и другая составляющая марксизма: представление об истории, как уже не классовой борьбе, а борьбе народов. В советское время из официозного вульгаризированного марксизма это тщательно вымарывалось: и потому, что это нарушало классово-интернациональную стройность учения – «у пролетариата нет отечества» – и потому что делало слишком уж очевидной и объяснимой откровенную русофобию самих «классиков».

Однако самих “отцов-основателей” эта явная внутренняя противоречивость их учения не особо заботила. Многие пассажи из переписки Маркса с Энгельсом показывают, что с их точки зрения у европейского пролетариата не только есть отечество, но он к тому же и вполне способен солидаризироваться со своей национальной буржуазией в рамках единой буржуазной нации.

Так, 7 октября 1858 г. Энгельс писал Марксу:

«Английский пролетариат фактически всё более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно»

(Маркс К., Энгельс Ф. Об Англии / Карл Маркс и Фридрих Энгельс. – М.: Госполитиздат, 1953. – С. 437).

И солидаризируются эти европейские нации не просто сами внутри себя, а с целью борьбы «за прогресс» с народами, которые квалифицируются, как «контрреволюционные» и даже «реакционные». Энгельс пишет о революции 1848 г. в империи Габсбургов:

«Борющиеся разделились на два больших лагеря: на стороне революции оказались немцы, поляки и мадьяры; на стороне контрреволюции остальные, т.е. все славяне, кроме поляков, румыны и трансильванские саксы»

(Энгельс Ф. Борьба в Венгрии / Карл Маркс и Фридрих Энгельс // Сочинения. – 2-е изд., – М.: Госполитиздат, 1957. Т. 6. – С. 178).

В заметках Энгельса о революции 1848 года неожиданно вырисовывается, по сути, целая доктрина прогрессивных и реакционных народов. Мало того, он их оценивает по такому странному на первый взгляд для интернационалиста и учёного, а равно и трудно поддающемуся рациональной оценке критерию, как «жизнеспособность»:

«Среди всех больших и малых наций Австрии только три были носительницами прогресса, активно воздействовали на историю и еще теперь сохранили жизнеспособность; это — немцы, поляки и мадьяры. Поэтому они теперь революционны. Всем остальным большим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции. Поэтому они теперь контрреволюционны»

(Энгельс Ф. Борьба в Венгрии / Карл Маркс и Фридрих Энгельс // Сочинения. — 2-е изд., — М.: Госполитиздат, 1957. Т. 6. – С. 178-179).

Отдельный вопрос, конечно, каким прибором основоположник “научного социализма» измерял «жизнеспособность» славян, румын и трансильванских саксов. Но симптоматично, что недостаток этой пресловутой «жизнеспособности» представляется ему достаточной причиной для того, чтобы обрекать эти народы на уничтожение – им, оказывается “предстоит погибнуть в буре мировой революции».

Другой вопрос: были ли в курсе этих извивов мысли классиков марксизма нацистские идеологи? Ведь эта доктрина «нежизнеспособных народов», обречённых погибнуть в войне с цивилизованными европейскими нациями, так поразительно напоминает то, что в следующем веке проповедовали Гиммлер с Розенбергом, что диву даёшься – а из-за чего, собственно, нацисты объявили марксизм своим смертельным врагом?!

«при первом же победоносном восстании французского пролетариата, которое всеми силами старается вызвать Луи-Наполеон, австрийские немцы и мадьяры освободятся и кровавой местью отплатят славянским варварам. Всеобщая война, которая тогда вспыхнет, рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций. В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом»

(Энгельс Ф. Борьба в Венгрии / Карл Маркс и Фридрих Энгельс // Сочинения. – 2-е изд., – М : Госполитиздат, 1957. Т. 6. – С. 186).

А уж под этим пассажем Энгельса из его статьи «Демократический панславизм» любой нацистский идеолог точно подписался бы:

«На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам… Беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянством... борьба на уничтожение и беспощадный терроризм»

(Энгельс Ф. Демократический панславизм / Карл Маркс и Фридрих Энгельс // Сочинения. — 2-е изд., — М.: Госполитиздат, 1957. Т. 6. С. 305-306).

Как видим, это обещание «кровавой мести» и «тотальной войны» (терминология до боли знакома!) адресовано не только и не столько «контрреволюционному царизму», сколько именно тем из русских и других славянских революционеров, которые приняли за чистую монету западные «освободительные» теории и вообразили, что если уж не со всей Европой, то хотя бы с европейскими социалистами возможно какое-то «братство». Ну и всем славянам, если они вздумают принять за руководство к действию народничество, анархизм-"бакунизм» и прочие русские варварские измышления, герром Энгельсом обещаны «беспощадный терроризм» и «война на уничтожение».

Как писал основоположник концепции евразийства Николай Трубецкой:

«Социализм, коммунизм, анархизм, всё это «светлые идеалы грядущего высшего прогресса», но только лишь тогда, когда их проповедует современный европеец. Когда же эти «идеалы» оказываются осуществленными в быте “дикарей”, они сейчас же обозначаются, как проявление первобытной дикости»

(Трубецкой Н.С. Европа и человечество / Николай Сергеевич Трубецкой // История. Культура. Язык – М.: Прогресс, 1995. – С. 81).

Позже Энгельс смягчает накал русофобской риторики. В 1875 году в своей полемике с народником Петром Ткачёвым он предупреждает:

«Русские должны будут покориться той неизбежной международной судьбе, что отныне их движение будет происходить на глазах и под контролем остальной Европы».

Здесь прогрессивная Европа в лице герра Энгельса сменяет гнев на милость и обещает уже не уничтожать русских варваров в пламени тотальной войны! А всего лишь «держать под контролем»! Ну, и на том спасибо.

То есть в этой части марксистского учения евроцентризм присутствует уже не скрыто, он не подразумевается, а декларируется прямо, откровенно и даже громогласно, причём в таких агрессивных и грубо шовинистических формах, которые мало чем отличаются от того, что несколько позже проповедовали немецкие нацисты.

Наконец в “Немецкой идеологии”, которая была сжатым резюме всей их доктрины, Маркс с Энгельсом объединяют и классовый “истматовский” подход, и подход “национальный” в одной чеканной фразе, декларирующей фундаментальный евроцентризм их учения: 

«Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов».

(Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология / Карл Маркс и Фридрих Энгельс // Сочинения. – 2-е изд., – М.: Госполитиздат, 1955. Т. 3. – С. 34)

Русская марксистская мысль не могла не унаследовать этот европейский шовинизм и презрение к незападным народам, как составную часть всего марксистского учения. Но в этом смысле русские последователи Маркса разделились. Части из них, видимо даже большинству, русофобия их учителя казалась каким-то недоразумением, и они предпочитали её не замечать. Но другая часть российских, а позже и советских марксистов, приняла её с энтузиазмом.

Например, один из крупнейших русских историков Веселовский, начинавший в царские времена, как легальный марксист, а во времена советские обласканный властью и облечённый всеми из возможных регалий и премий, в своих дневниковых заметках, написанных, как тогда выражались, “в стол”, так характеризовал свою страну и свой народ:

«Ещё в 1904-1906 гг. я удивлялся, как и на чём держится такое историческое недоразумение, как Российская империя. Теперь мои предсказания более, чем оправдались, но мнение о народе не изменилось, то есть не ухудшилось. Быдло осталось быдлом… Последние ветви славянской расы оказались столь же неспособными усвоить и развивать дальше европейскую культуру и выработать прочное государство, как и другие ветви, раньше впавшие в рабство. Великоросс построил Российскую империю под командой главным образом иностранных, особенно немецких, инструкторов и поддерживал её выносливостью, плодливостью и покорностью, а не способностью прочно усваивать культурные навыки, вырабатывать своё право и строить прочные ячейки государства. Выносливость и покорность ему пригодятся и впредь, а чтобы плодиться, придётся, пожалуй, отправляться в Сибирь»

(Веселовский С.Б. Из старых тетрадей / Степан Борисович Веселовский, Всеволод Степанович Веселовский // Страницы из дневника 1917-1923. Встречи с И. А. Буниным в 1917 году. Итог революции и гражданской войны (сборник). – М.: АИРО-XXI, 2004. – С. 31).

В этом же русле лежат и внезапные «озарения» академика Никольского насчёт «крепостной кабалы», как «неотъемлемой части белорусской культуры». Вернее сказать, эти «озарения» являлись неотъемлемой частью мировосприятия определённой части как дореволюционных российских, так и советских элит. И хотя носители этих настроений были значительно ослаблены гражданской войной, бегством в эмиграцию и репрессиями 1937 года, окончательно они не исчезли и в определённые критические моменты истории неизменно пытались всплыть на поверхность общественной жизни.

Ложная альтернатива

В перестройку тезис о «рабском менталитете» русского народа, о всей его истории, проходившей в “отрыве от столбовой дороги цивилизации”, поднятый на щит диссидентствующими группами интеллигенции, потихоньку стала перенимать у них и официальная пропаганда в лице ведомства Яковлева:

«На Руси никогда не было нормальной частной собственности, и поэтому здесь всегда правили люди, а не законы… Только частная собственность через действие закона стоимости и конкуренции непрерывно повышает производительность труда и создает материальные блага в изобилии. Частная собственность — первооснова автономии личности, её обогащения – интеллектуального и материального»

(Яковлев А.Н. Большевизм – социальная болезнь XX века // Чёрная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии / Куртуа С. и др. – М.: Три века истории, 2001. – С. 24).

 «Надо говорить не об отсутствии цивилизации, не о бесправии, не об отсутствии правосознания, не о незаконности репрессивного механизма во времена Грозного, Петра, Николая I или Сталина, но о том, что сами законы были репрессивными, что конституции были античеловечными, что нормы, эталоны, правила и стандарты деятельности фундаментально отличались от своих аналогов в других современных европейских цивилизациях»

(Ракитов А.И. Цивилизация, культура, технология и рынок // Вопросы философии. 1992. № 5).

Примечательно, что на ненависти к рабу-совку сошлись не только диссиденты и позднесоветской идеологический официоз, но и обе версии евроцентризма – и марксистская, и либеральная. А там, где марксисты и либералы в своей ненависти к совку доходят до тезиса о «генетическом вырождении» советского народа под «ярмом большевиков», они практически смыкаются с нацизмом. Причём эта смычка у них происходит как в смысле перехода к мышлению биологизаторскими расистскими категориями – в их представлении оказывается возможным, чтобы целый народ был «генетически неполноценным» (!!!), так и в смысле почти дословного текстуального совпадения с тезисами нацистской пропаганды – с той лишь разницей, что в методичках Геббельса было «ярмо жидо-большевиков». 

Несмотря на взаимную неприязнь, иногда доходящую до ненависти, оба этих течения – и марксизм, легко смыкающийся с левым либерализмом, и национализм, переходящий в нацизм – во все критические моменты новой и новейшей истории России оказывались так или иначе, но в одной упряжке, нанося слаженные удары по всем попыткам русского народа достичь независимости от Запада.

Это парадоксальное сотрудничество вроде бы политических антагонистов началось ещё с гражданской войны, когда ненависть к Советской России объединила в рядах белых армий кадетов, меньшевиков и черносотенцев. Позже восходящий в Европе фашизм был с восторгом принят практически всем политическим спектром русской эмиграции: от правых Ильина и Шульгина до левых Савинкова и Керенского. С началом «оттепели», или как метко назвал её историк Евгений Спицын, «хрущёвской слякоти», эти настроения начинают не только оживать, но и активно встраиваться в советскую систему. Этот процесс интересно показан в запрещённом в те времена романе Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?». И падение СССР произошло под замаскированными под «перестройку» и «реформы» ударами той же пёстрой коалиции либералов, националистов и антисоветских марксистов.

В постсоветскую эпоху эта парадоксальная тенденция, больше похожая на закономерность, никуда не исчезла. Наиболее агрессивно русофобски и антисоветски настроенные режимы в странах Прибалтики, на Украине, в Молдове и Грузии – это везде союзы ужа, ежа и гадюки, в которых каким-то чудом, но уживаются проевропейские прогрессисты с националистами, тянущими свои страны в архаику.

В Белоруссии такой союз либералов и националистов тоже всегда существовал, но при очередных попытках захвата власти он регулярно нёс поражения: последнее случилось в 2020 году.

В России ситуация несколько сложнее. Либералам удалось взять власть в 1990-е, и хотя с определённого момента их начали теснить «национально мыслящие» политики, тем не менее либеральная «башня Кремля» до сих пор остаётся весьма влиятельным фактором российской политики. Наряду с другой «башней», видящей свой идеал в эпохе Николая ll. Однако и те и другие остаются именно что «кремлёвскими башнями» – то есть верхушечными политическими течениями, не имеющими корней в российском народе. Как показывают все социологические исследования, тот самый, как его назвали кремлёвские идеологи, «глубинный народ», продолжает оставаться не просто стихийно просоветским в своих настроениях, а считает идеалом правителя Сталина, и уж никак не Николая ll.

То есть, по крайней мере в двух основных государственных секторах Русского мира – Белоруссии и России – эти два течения, западническое и изоляционистское, глобалистское и антиглобалистское, прогрессистско-западническое и антипрогрессистско-националистическое, всегда существовали либо в виде групп политических маргиналов, либо даже если им удавалось войти во властные структуры, то они оставались в чисто верхушечной форме, без существенной массовой поддержки в народе. Зато разумеется, с поддержкой из-за рубежа.

Но эта поддержка, при всей её значимости, так и не смогла помочь этим двум проектам полностью переформатировать всё жизнеустройство Русской цивилизации в соответствии с их целями. Они остаются в стадии проектирования, так и не доходя до стадии реализации, либо реализуясь поверхностно, не затрагивая основную толщу глубинного народа. Из чего напрашивается вывод о принципиальной нежизнеспособности этих проектов в наших условиях.

Реализовавшийся у нас советский проект, позволивший Русской цивилизации не только выжить в крайне неблагоприятных для неё условиях ХХ века, но и вырваться на лидирующие позиции в мире, строился на принципиально иных мировоззренческих основаниях и имел иную массовую социальную опору.

Русский путь

В западных странах буржуазные революции имели массовую социальную опору в виде так называемого «третьего сословия», довольно пёстрого по составу, но включавшего, кроме прочих, многочисленный мелкобуржуазный класс и ещё более многочисленный пролетариат – именно эти новые классы и стали «социальным топливом» буржуазных революций на Западе.

В России этого сословия