1.
 
Октябрьскую революцию 1917 года, которая ознаменовала начало нового, советского, периода истории России, часто воспринимают как катастрофу, которая отбросила Россию со столбового пути развития цивилизации...

Наша страна якобы поступательно развивалась к демократии и капитализму, но пришли «злые большевики», устроили «бессмысленный и жестокий эксперимент» и затормозили движение российской цивилизации к «светлым вершинам либерализма» на 70 долгих лет. А не будь Ленина и его партии, Россия наслаждалась бы свободами, всевозможными гражданскими правами, строила Днепрогэсы и Магнитки без жертв и надрыва, по инициативе наших местных прогрессивных капиталистов…
 
Об этом пишут в учебниках истории и обществоведения, это вбивают в головы юным студентам преподаватели университетов и академий, об этом говорят модные телерадиоведущие.

Немудрено, что значительное количество наших современников, особенно молодых людей, впитавших навязываемое им пропагандистское пойло еще в том возрасте, когда они не были способны к критическому мышлению, убеждены во всем этом как в самоочевидной истине.

Им и в голову не приходит, что, помимо либеральной альтернативы развития, кстати говоря, довольно-таки неправдоподобной для аграрной дореволюционной России, была и еще одна. И если бы она реализовалась, то нашу страну ждал бы гораздо худший вариант развития событий…
 

2.
 
Есть такой крупный американский социолог — Баррингтон Мур-младший, который, к сожалению, почти неизвестен у нас, но считается классиком исторической и сравнительной социологии на Западе.

Он был специалистом по СССР, работал в центре русских исследований в Гарварде и  еще в 1960-е годы написал и опубликовал фундаментальный труд «Социальные условия диктатуры и демократии» (который перевели на русский язык лишь через 50 с лишним лет — в наши дни). В нем он отмечает, что все страны, которые играют сколько-нибудь значимую роль в современном мире, прошли путь от аграрного общества к индустриальному, современному, который в науке называется модернизацией.
 
Но вопреки уверенности либералов, которые склонны отождествлять модернизацию с установлением рыночного капитализма и либеральной демократии, история знает не один-единственный, не допускающий отклонений, а целых три варианта модернизации. Это упоминавшийся уже демократический капитализм и кроме него еще и капитализм недемократический, или фашизм, а также реальный коммунизм.

Первый вариант реализовался в истории Англии, США и Франции, второй — в истории Германии и Японии, третий — в истории России и Китая (разумеется, Мур рассматривал только самые крупные страны, воплощающие тот или иной путь модернизации, при желании к странам либеральной модернизации можно присовокупить другие западноевропейские государства, к странам фашистской модернизации — Италию Муссолини и Испанию Франко, к странам коммунистической модернизации Корею, Вьетнам, Кубу).
 
Хотя симпатии Мура-младшего явно на стороне либеральной демократии, он признает, что все три пути потребовали огромных жертв, сопровождались революциями, гражданскими войнами и диктатурами (это несколько необычно для профессиональных советологов, которые любят представить либеральную модернизацию как благостный и мирный процесс, а вот по поводу коммунистических революций, репрессий и террора склонны не без удовольствия поморализировать).
 
Мур ставит в своей книге важный вопрос:
 

«Почему же Англия и Франция вошли в современный индустриальный мир через ворота либерализма, Германия, Италия или Япония — через ворота фашизма, а Китай, Вьетнам и Россия — через ворота коммунизма?»
 

Американский социолог дает четкий ответ, основанный на скрупулезном сравнительном анализе развития экономики и разных классов в разных обществах.

Англия и Франция в начале процесса модернизации уже представляли собой общества с развитыми городами, сильным и готовым бороться за свои права городским населением, и прежде всего буржуазией, и ослабленными, не способными на организованное и длительное сопротивление крестьянством и аристократией.

Германия и Япония, напротив, располагали слабой буржуазией, нуждающейся в поддержке полуоппозиционных прогрессивных слоев аристократии и чиновничества, а крестьянство в этих странах при всей его многочисленности и забитости так и не смогло подняться и развернуть крестьянскую войну.

Что же касается России и Китая, здесь на закате аристократических режимов буржуазия была слаба, аристократия практически выродилась, зато крестьянство обладало мощной революционной энергией и вполне было способно в протестном порыве разрушить существующие режимы. Что оно и сделало под руководством узкой прослойки городских пролетариев и коммунистических партий.
 
 

---

Итак, либеральный путь развития возможен там, где есть сильная буржуазия. Причем сила ее должна быть настолько велика, что она не нуждается в союзниках.
 
Фашистский путь открывается там, где смыкается слабая буржуазия и сильная, перешедшая к коммерческой деятельности аристократия, чиновничество, средние городские слои. Они, подавив зреющий бунт беднейшего крестьянства и пролетариев, производят «революцию сверху».

Антидемократизм фашизма и объясняется тем, что он и приходит на сцену истории как инструмент контрреволюции, подавления «низовой революции», альтернатива коммунистической «модернизации снизу».
 
Коммунистический путь развития характерен для стран со слабой, попавшей в подчинение государству и недоразвитой буржуазией и выродившейся аристократией, но с сильным энергичным, склонным к неповиновению и восстаниям крестьянством и радикальной городской интеллигенцией.
 

---

3.
 
Исходя из рассуждений Мура хорошо видно, что либеральный путь развития для России ХХ века был практически нереален.

Если Англия в начале эпохи модернизации представляла собой развитую городскую цивилизацию, то в Российской империи, по статистике, в 1913 году в городах проживало лишь 15% населения, да и города эти часто мало чем отличались от деревень — с одноэтажными домиками и жителями, занимавшимися сельским хозяйством на своих огородах.

Лишь 29 российских городов имели население, превышающее 100 000 человек, и только 2 — Москва и Санкт-Петербург — были миллионниками (напомню, в империи проживало около 180 миллионов человек!).

Поэт и писатель Андрей Белый иронизировал, что кроме Петербурга в России «…русские города представляют собой деревянную кучу домишек». Ему было с чем сравнивать, он часто бывал за границей, а ведь к тому времени в Англии, например, города с населением более 100 000 человек составляли 50% общего числа английских городов.
 
А ведь не случайно класс собственников средств производства и капиталов — буржуазию принято именовать именно так, то есть горожанами. Капитализм развивается в городах (сельские буржуа — уже вторичный феномен), и преимущественно в больших, «мировых городах», где люди разобщены, оторваны от традиций, предоставлены самим себе, а значит, существуют предпосылки для развития частной инициативы в самых разных областях — от политики и техники до торговли. Во всяком случае именно так дело обстояло на Западе в эпоху Нового времени.
 
Страна, 85% населения которой крестьяне, по определению не может быть развитой капиталистической страной — с сильной буржуазией и пролетариатом. Так оно и было в России начала ХХ века. Даже значительное количество городских рабочих на деле были крестьянами, которые отправлялись в города на  сезонную подработку, а весной, только наступит время сева, возвращались в деревню (по переписи 1897 года около 40% российских «горожан» по паспорту принадлежали к крестьянскому сословию). Только после реформы Столыпина у крестьян появилась возможность продать свой участок земли и навсегда остаться в городе, превратившись в настоящего городского рабочего.
 
Да и российский капиталист был зачастую тот же патриархальный купец, только в цилиндре и лайковых перчатках, и он совсем не был похож на веберовского буржуа с его «протестантской этикой» и «духом капитализма». Сегодня много пишется о том, что значительное число старообрядцев-заводчиков на самом деле не являлись даже частными собственниками, заводы и капиталы были лишь на них записаны, а принадлежали старообрядческим общинам.
 
И это не говоря уже о том, что значительный сегмент дореволюционного российского капитализма составлял иностранный капитал. К началу Первой мировой войны доля иностранного капитала в российской промышленности равнялась 47%, а в таких областях, как горнодобывающая промышленность (каменноугольная, нефтяная, золото-платиновая), западным компаниям принадлежала куда более значительная доля — до 66%. В сфере высокотехнологических разработок все было еще хуже: 90% электротехнических предприятий России начала ХХ века были собственностью немецких компаний.
 
Показателен такой конкретный пример. На знаменитом Путиловском заводе из 32 коммерческих директоров 21 был немцем, также немцами были 60% рабочих, а финансовый контроль над заводом осуществлял французский банк «Унион паризьен».
 
Царское правительство понимало, что Россия нуждается в своей национальной буржуазии, и поэтому стремилось всячески ее поддерживать. В России начала ХХ века существовало беспрецедентно лояльное по отношению к предпринимателям законодательство. Неслучайно публицисты-народники той поры утверждали, что капитализм в России насаждается сверху и является явлением вполне искусственным. Но оборотной стороной этого протекционизма явилась зависимость русской буржуазии от государства, ее слабость и несамостоятельность и, в общем-то, нежелание каких-либо кардинальных перемен в стране.
 
Эти черты русской буржуазии и представлявших ее политических деятелей ярко выявила революция 1905 года. Как известно, в самом начале этой революции русские буржуазные либералы, от которых деятели революционного лагеря ожидали активности, последовательности и твердости их французских «предшественников» в аналогичный исторический период, пошли на соглашение с самодержавием, удовлетворившись куцыми «свободами», дарованными царем.
 
Разногласия между лидерами меньшевиков и В.И. Лениным в это время и свелись к тому, что меньшевики выступали за союз социал-демократов с русской буржуазией, утверждая, что в условиях буржуазно-демократической революции именно буржуазия должна была выступать как центральная движущая сила. Ленин же, возражая им, указывал, что марксистская схема меньшевикам «застилает глаза».

Возможно, буржуазия должна была выступать в качестве таковой, но тем не менее русская буржуазия оказалась не на высоте положения, встала на сторону самодержавия, предав действительную революционную силу России — крестьянство, с которым Ленин и предлагал заключить союз революционной марксистской партии.
 
Впоследствии в докладе о революции 1905 года Ленин писал о буржуазных либералах:
 

«Так называемая булыгинская Дума должна была быть создана на основании избирательного закона, который предполагал курьезно малое количество избирателей и не предоставлял этому своеобразному «парламенту» никаких законодательных, а только совещательные, консультативные права! Буржуазия, либералы, оппортунисты готовы были подхватить обеими руками этот «дар» напуганного царя».
 

 

А о крестьянах он писал следующее:

 

«В русской деревне появился новый тип — сознательный молодой крестьянин. Он общался с «забастовщиками», он читал газеты, он рассказывал крестьянам о событиях в городах… он призывал их к борьбе против крупных землевладельцев-дворян, против попов и чиновников. Крестьяне собирались группами, обсуждали свое положение и мало-помалу втягивались в борьбу: толпами шли они против крупных землевладельцев, жгли их дворцы и усадьбы или отбирали их запасы, захватывали хлеб и другие жизненные припасы, убивали полицейских, требовали передачи народу земли громадных дворянских поместий… соединения пролетарской массовой стачки в городах с крестьянским движением в деревне было достаточно, чтобы поколебать самую «прочную» и последнюю опору царизма... армию».
 

Но наиболее показательным было поведение русской буржуазии в лице ее политических представителей после февраля 1917-го. Профессора, знаменитые адвокаты, думские витии, они произносили пламенные речи, писали умные брошюры, заседали в бесчисленных комиссиях и комитетах. Но так и не сумели организовать жизнь в городах, включая самое необходимое — обеспечение продуктами питания, налаживание работы транспорта, не смогли что-либо противопоставить разгулу преступности, утвердить дисциплину в армии, успокоить многомиллионное крестьянство и хотя бы объяснить ему, как правительство собирается ответить на их чаяния, не удержали отпадающие национальные окраины бывшей империи.
 
Впоследствии в эмиграции лидер кадетов В. Набоков с горечью признавал эту политическую импотенцию правительств либералов-февралистов:
 

«В первое время была какая-то странная вера, что все как-то само собой образуется и пойдет правильным организованным путем… Имели, например, наивность думать, что огромная столица со своими подонками, со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами, может существовать без полиции или с такими безобразными и нелепыми суррогатами, как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались и профессиональные воры, и беглые арестанты. Аппарат, хоть кое-как, хоть слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Москве и Петербурге начала развиваться анархия».
 

 
Да и в период Гражданской войны белые, политическое руководство которых состояло из тех же буржуазных либералов и правых социалистов, не сумели противопоставить железной твердыне большевистской республики сколько-нибудь крепкий государственный организм. Об этом писал кадет Н. Астров:
 

«Ни одно из правительств (имеются в виду антибольшевистские правительства времен Гражданской войны. — Р.В.)… не сумело создать гибкий и сильный аппарат, могущий стремительно и быстро настигать, принуждать, действовать и заставлять других действовать. Большевики… бесконечно опережали нас в темпе своих действий, в энергии, подвижности и способности принуждать».
 

 
Но самое важное было в другом — слишком экзотично выглядели буржуазные европейские либералы с их рассуждениями о конституции, народном представительстве, суверенитете нации в патриархальной, крестьянской России. Вспоминается исторический анекдот о восстании декабристов, согласно которому солдаты, которых вывели на Сенатскую площадь начитавшиеся французских просветителей дворяне, думали, что Конституция — это имя жены царевича Константина…

За сто лет в России, полагаю, мало что изменилось, и крестьяне, слушавшие кадетского оратора во время избирательной кампании в Учредительное собрание, понимали мудреные  словеса столичного профессора не менее причудливо… Ведь и еще через сто лет, во время избирательной кампании уже в постсоветскую Госдуму 1993 года, простые избиратели, послушав выступление либерала-гайдаровца, после слов «в макроэкономике мы — монетаристы», потихоньку покидали зал, твердо решив в душе голосовать за Жириновского, который, мол, говорит громче.
 
Либералы в России даже в наши дни находятся в цивилизационном диссонансе со страной, в которой они живут, но которую так и не хотят понять и принять; а что уж говорить о России 1917 года — стране крестьян-общинников, которые носили бороды, имели фольклорно-религиозное мировоззрение и слыхом не слыхивали о демократии и парламентаризме. Либеральный путь развития той России был практически невозможен. Перед Россией, беременной рабоче-крестьянской, низовой, народной революцией, стоял иной выбор — коммунизм или фашизм.
 

4.
 
В значительном количестве стран периферии тогдашнего капитализма, таких же аграрно-индустриальных отсталых обществах, был реализован именно фашистский (в широком смысле слова) сценарий модернизации.

Возьмем, к примеру, Италию. Н.В. Устрялов в своей интереснейшей книге, посвященной итальянскому фашизму, описывает состояние Италии перед приходом к власти Муссолини и его чернорубашечников, и, читая это описание, ловишь себя на мысли, что он говорит о России начала ХХ века. Устрялов пишет:

«Италия — страна, главным образом, аграрная: земледельческого населения в ней вдвое больше, чем связанного с промышленностью (10 и 5 миллионов)». Но почти то же самое можно сказать и о дореволюционной России, 80% населения которой были крестьянами.

«Политическая демократия, лишенная глубоких традиций на Апеннинском полуострове, не без труда справлялась с… социальными противоречиями, характерными для Италии», — отмечает Устрялов. Но то же самое можно сказать и о русском парламентаризме, который с самого своего возникновения в 1905 году был куцым и вялым, а когда он освободился от диктата самодержавного государства, то вообще показал свою недееспособность (даже защитнику идеалов Февраля Колчаку пришлось избавиться от депутатов «Учредилки», которые лишь грызлись и вносили сумятицу, и перейти к личной диктатуре).
 
Наконец, характеристика итальянской буржуазии у Устрялова мало отличается от того, что Ленин писал о русской либеральной буржуазии: «Итальянская буржуазия, с своей стороны, проявляла и социальную, и моральную неподготовленность стать действительным ферментом государственного порядка».
 
Но одно очень важное и, как мы увидим впоследствии, оказавшееся ключевым отличие все-таки было.

Итальянское крестьянство имело довольно-таки большую прослойку зажиточных фермеров — «кулаков» и близких к ним более или менее благополучных индивидуальных собственников или арендаторов земельных наделов. Согласно данным 1911 года, вместе они составляли более 5 миллионов человек, тогда как сельскохозяйственных батраков было несколько меньше — около 4 миллионов. Этим Италия напоминала Германию, где в 1930-е годы, перед приходом к власти нацистов, доля богатых, «кулацких» крестьянских хозяйств составляла 35%, а бедных — 25%, и этим обе названные страны отличались от России и Китая (в первой перед 1917 годом кулаков было около 2%, во втором перед революцией помещики и богатые крестьяне-кулаки составляли 4 и 6% соответственно).
 
Зажиточные землевладельцы-крестьяне, а также средние слои деревни вкупе с городскими средними слоями — служащими, торговцами, ремесленниками и составили социальную базу фашизма. Это признают практически все его исследователи: как марксистские, вроде современного историка А. Галкина, так и либеральные — тот же Б. Мур.

Более того, это хорошо понимали сами фашисты: французский поклонник Муссолини К.Эймар писал: «Фашизм — это… восстание среднего класса против национального распада».
 
Отсюда видно, что послужило той «железнодорожной стрелкой», которая перенаправила локомотив российского общества начала ХХ века в сторону победы большевистской революции. Конечно, это была неудача реформы П.А. Столыпина.
 
Как известно, целью столыпинской реформы было разрушение крестьянской общины и создание прослойки крестьян-фермеров, которые стали бы опорой царского режима (в отличие от общинников, которые выказали свою склонность к бунтам еще во время аграрных волнений 1902—1903 годов, а затем и в революцию 1905 года).

Реформу следует считать неудачной, потому что слой крестьян-единоличников получился слишком уж худосочным (в европейской части России лишь 10% крестьянских хозяйств образовали хуторские хозяйства, в целом из общины вышли лишь 21% крестьян), а община, наоборот, укрепилась и, по сути дела, стала ударной силой в революции 1917 года в деревне (Ленин признавал, что Декрет о земле был лишь констатацией факта; к октябрю 1917-го крестьяне-общинники уже экспроприировали практически все помещичьи земли и поделили их между общинами).
 
А что бы было, если бы реформа удалась и кулацкий слой в российской деревне оказался бы крепким и жизнеспособным, а главное — многочисленным?

Те, кто в наши дни создает с поощрения властей культ П.А. Столыпина, обычно отвечают известной фразой самого реформатора, брошенной им в адрес революционеров: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия».

Вот только мало кому приходит в голову, что эта «Великая Россия» была бы фашистской.
 
Не секрет, что Столыпин брал за образец прусский путь капитализма. Как уже говорилось, он хотел создать в русской деревне класс «крепких хозяев», буржуа из народа (союзников таких же городских «хозяйчиков» — лавочников), которые остановили бы лавину крестьянской и городской «интеллигентской» революции.

В Германии (а также в Италии, Испании и других странах периферии капитализма) так все и сложилось: к началу 1930-х годов в немецкой деревне окончательно господствовали кулак и середняк (напомню, доля кулацких и середняцких хозяйств составляла 35% общего числа, а бедняцких — 25%). В городе тоже преобладали средние слои (служащие, ремесленники, торговцы), настроенные скорее консервативно.

Именно поэтому коммунистической революции на родине Маркса и Энгельса удалось избежать. Однако теперь, глядя из XXI века, мы знаем, что принесли Германии эти «крепкие хозяева». В 1933 году они проголосовали за Адольфа Гитлера.
 
Можно не сомневаться, что если бы Столыпин добился своей цели, схожая судьба ждала бы и Россию. Объективно эта реформа готовила социальную базу русского фашизма. Современники, кстати, интуитивно понимали это. Неслучайно известный политик-черносотенец Василий Шульгин с гордостью называл Столыпина «предтечей Муссолини». Он писал:
 

«Освободительное движение» 1905 года еще и потому не разыгралось в революцию, которая наступила двенадцать лет спустя, что вырождение русского правящего класса тогда не подвинулось еще так далеко. В нем нашлись еще живые силы, сумевшие использовать народное патриотическое движение, то есть «низовую контрреволюцию», до организованного отпора разрушителям и поджигателям России. В частности, нашелся Столыпин — предтеча Муссолини».
 

 
Шульгин имел в виду, что Столыпин, как и Муссолини, выступил как лидер контрреволюции, но фраза эта гораздо глубже и содержательнее, ведь, как я уже говорил, Столыпин, может, сам того не желая (поскольку по своим взглядам он был умеренным либералом-государственником) готовил почву для политического движения и строя, подобного итальянскому фашизму или немецкому национал-социализму.
 
А кто сыграл бы роль самого русского Муссолини, а то и русского Гитлера? Это можно попытаться угадать по эволюции русской белогвардейской эмиграции.
 
 

---

Окончание здесь

---