После победы в Великой Отечественной войне и успешного перехода советского народного хозяйства на мирные рельсы в экономике страны начали происходить изменения, благоприятствующие реанимации конкурирующего культурно-исторического типа. Это общий рост материального и социального благополучия советских граждан, особенно заметный на фоне военной разрухи, а такие изменения могут ослаблять социальную солидарность. Это увеличение количественной доли и значения в советской экономике интеллектуального труда и роста числа занятых в интеллектуальных профессиях, то есть виртуализация труда и связанные с ней риски мутаций в культурном ядре общества, о чём упоминалось выше. И наконец, рост «теневого» и «серого» частно-рыночного сегмента советской экономики, проявившийся, как побочный эффект хрущёвских и косыгинских реформ.

Советский Человек и его противник

Эти тенденции, которые условно можно назвать консюмеризацией, виртуализацией и маркетизацией, затронули советское общество неравномерно. В наибольшей степени они коснулись занятых в самые высокооплачиваемых и самых интеллектуализированных профессиях, а также тех, кто был в наибольшей степени втянут в рыночный обмен, частично теневой, частично легализированный переводом предприятий на хозрасчёт в результате реформ Косыгина-Либермана. Маркетизацией был затронут прежде всего директорат предприятий, чиновники союзных и республиканских министерств, патронировавших экономику, и «крыша» подпольных бизнесменов, состоявшая из части партийно-советской номенклатуры и постепенно сраставшимся с ней криминалитетом. Виртуализация труда, хоть и связанная с общим ростом образованности всего общества, прежде всего затронула людей интеллектуальных профессий, общее количество которых и доля в советском социуме неуклонно возрастала. Тенденция в сторону общества потребления по мере общего роста уровня жизни советских людей оказалась наиболее массовой и социально заметной. Но в наибольшей степени консюмеристские тенденции и связанный с ними сдвиг в мировосприятии затронул тех, кто мог себе позволить самые высокие по тогдашним меркам жизненные стандарты: элиту партийно-государственную, хозяйственную, научную, творческую, и всё более переплетавшуюся с ней «теневую» элиту, криминальные круги. Эта официальная и теневая верхушка и оказалась наиболее подверженной влиянию трёх тенденций в экономическом базисе.

В целом оказалось так, что эти три базисные тенденции стимулировали определённые мутации в общественном сознании и культуре. Индивидуалистические социально-культурные установки реанимировались в разных слоях советского общества, но наиболее сильный, и так сказать кооперативный эффект влияние сдвигов в базисе произвело именно в элитах, где появилось наибольшее количество представителей культурно-исторического типа-антагониста Крестьянина. Это количество постепенно нарастало на протяжении всей постсталинской эпохи, пока не достигло критической массы, оказавшейся достаточной для изменения цивилизационной ориентации страны.

Вторым фактором, способствовавшим усилению антипода Крестьянина, было резкое сокращение политических репрессий, особенно иммунитет от любых судебных преследований, выданный партсовноменклатуре Хрущёвым. По сути, политическая элита получила индульгенцию от любых грехов, чем незамедлительно воспользовались присутствовавшие в ней многочисленные тайные сторонники изменения цивилизационной ориентации страны.

Третий фактор, работавший против Советского Человека и на его противника, это мировоззренческий и духовный кризис, в который погружалось советское общество по мере выхода из состояния тотальной мобилизации. Советская гуманистика, философия и идеология не отрефлексировали произошедшие в обществе и его экономическом базисе изменения, не создали адекватной новой эпохе целостной картины мира и образа будущего, не модернизировали язык, которым этот образ должен был доноситься до новых поколений советских людей.

Учитывая интеллектуализацию советского общества, следовало бы ожидать усиления рациональной компоненты в идеологии и пропаганде. Если для поколения индустриализации и войны фундаментальные советские ценности – солидаризм, патернализм, патриотизм – были чем-то самим собой разумеющимся, то для послевоенного поколения образованных горожан нужно было объяснять их смысл на языке науки. Вместо этого в советской пропаганде нарастала иррациональная компонента: официоз продолжал общаться с народом на эпическом языке революционной героики. Но то, что легко воздействовало на воображение выходцев из деревни в 1930-е годы, производило далеко не такой же эффект на городскую молодёжь с высшим образованием в 1960-70-е. Это зачастую имело обратный эффект: вызывало раздражение, провоцировало разочарование в официальной идеологии и циничное к ней отношение.

Дело было конечно не только в архаичном языке и стиле подачи, но и в том, что позднесоветский официоз, по сути, не знал, о чём говорить с обществом, не имел образа будущего. Неявное, неформализованное знание, приобретённое предыдущими поколениями в огне лишений 1-й половины ХХ века, официальные философы и гуманитарии оказались неспособны отрефлексировать и передать новым поколениям в виде ясной рационализированной картины мира. Была утрачена способность активно и целенаправленно формировать культурно-мировоззренческое ядро общества.

Но свято место пусто не бывает, и идеологический вакуум стал заполняться целенаправленным воздействием извне. В отличие от советских идеологов их западные коллеги хорошо усвоили учение Антонио Грамши о культурной гегемонии, и вся мощнейшая пропагандистская машина Запада стала осуществлять в отношении советского общества то, что Грамши называл «молекулярной агрессией в сознание».

Сознание советского человека бомбардировалось западными идеологическими посылами и обрабатывалось на разные лады. Это и более лобовая пропаганда западных «голосов» – радиостанций типа «Голос Америки» или «Би-Би-Си», и завуалированная реклама буржуазного образа жизни через европейские и американские кинофильмы. Это и поездки советских граждан на Запад, доступные в основном представителям высших слоёв номенклатуры, в которых им демонстрировалась блестящая витрина западной жизни, но её изнанка оставалась за кадром. Из таких поездок привозили домой восторг на грани преклонения перед Западом и пренебрежительное отношение к советской действительности. А уже от побывавшей «там» золотой молодёжи это отношение уходило «вниз», в советские «массы».

В общественном сознании образовывался угрожающий разрыв между постулатами официальной идеологии «мы – самые передовые, мы – самые лучшие», и растущим и в “верхах”, и в “низах” комплексом неполноценности перед консюмеристским превосходством Запада. Официальные идеологи только пережевывали марксистские догмы, но не могли толком объяснить народу, почему западный обыватель может позволить себе более богатую жизнь, как это связано с международным разделением труда, с различием ролей Запада и СССР в глобальной экономике. И почему западному бюргеру позволено строить своё благополучие на ограблении стран «третьего мира», а советскому человеку – нет.

В позднем СССР сложилась парадоксальная ситуация, которую Андропов описал афоризмом: «Мы не знаем общества, в котором живём». И это в стране, официальная идеология которой претендовала на строгое научное знание социальной реальности!

Добавляло шизофреничности в массовое сознание и то, что чем больше официальная пропаганда ругала западный образ жизни, тем больше сама советская верхушка в эту сладкую жизнь погружалась, теряя при этом остатки связи с родной почвой и способность к хоть сколько-нибудь адекватному представлению о реальности, не говоря уже о её научной оценке.

В этот вот шизофренический разрыв в больном общественном сознании, как в открытую рану, и устремилась «молекулярная агрессия», начатая западными инженерами человеческих душ. О том, насколько рациональная компонента в сознании советских людей оказалась к концу СССР ослабленной, можно судить хотя бы по тому красноречивому эпизоду из истории горбачёвской перестройки, когда бастующие шахтёры Кузбасса вдруг потребовали перевода своих шахт на хозрасчёт. Хотя элементарные бухгалтерские расчёты показывали, что большинство из шахт в качестве самостоятельных хозяйственных единиц просто нерентабельны. Ослеплённые миражом «свободного рынка», шахтёры – краса и гордость советского рабочего класса – с азартом взялись пилить сук, на котором сидели.

Но чемпионами по иррациональности мышления оказались отнюдь не рабочие, а московские интеллектуалы – то есть те, кому, как говорится, сам бог велел быть хранителями общественного рацио. Среди жертв знаменитой финансовой аферы «МММ» оказались в основном представители столичной научно-технической интеллигенции. И хотя вся реклама «МММ» вроде бы была ориентирована на Леню Голубкова – эдакого карикатурного работягу-простачка – но на одного рабочего среди вкладчиков этой финансовой пирамиды оказалось аж 13 интеллигентов! И ни одного колхозника!

Колхозники, то есть те, чей труд оставался наименее виртуализирован, в наибольшей степени сохраняя связь с физическим веществом и энергией, может и не имели чёткого понимания, но сохраняли интуитивное ощущение, что если кто-то получает сверхприбыль, то кто-то другой обязательно останется в убытке, по аналогии с физическим законом сохранения вещества. Поэтому сознание колхозников и оказалось самым  устойчивым перед соблазнами «свободного рынка». Интеллигенция же в значительной своей части утратила это интуитивное “крестьянское” знание, приобретаемое систематической работой с физическим веществом, а её рациональное книжное знание оказалось либо неадекватным реальности, либо слишком слабым, чтобы выдержать конкуренцию с возбуждающим сильные эмоции рекламным миражом «свободного рынка», якобы дарующего изобилие всем «инициативным и самодостаточным».

Неслучайно именно позднесоветская интеллигенция и верхушка рабочего класса оказались социальными слоями, поставившими основную массу пушечного мяса для антисоветской революции, изменившей цивилизационную ориентацию страны и отдавшей политическую, экономическую и культурную гегемонию в руки враждебного Крестьянину культурно-исторического типа. И там, где союз элит с интеллигенцией набрал достаточную критическую массу – Москва, Ленинград, республики Прибалтики и Закавказья – те регионы и стали мотором антисоветской революции.

Те же регионы, где такой критической массы не образовалось – и в силу слабого общественного влияния гуманитарной интеллигенции, и в силу полуаграрного характера местных экономик и тесной связи местного рабочего класса с селом – стали очагами неосоветского сопротивления. В России они сложились в так называемый “красный пояс”. Республика Беларусь, по сути, оказалась его продолжением уже вне Российской Федерации.

Резкое падение уровня жизни в результате шоковых рыночных реформ поспособствовало реанимации солидаристских инстинктов в массах. Миф свободного рынка потерял свою соблазнительность в глазах масс, столкнувшись с реальностью. Мощный госсектор, который в Белоруссии удалось сохранить, тоже оставался фактором, работающим на воспроизведение советских установок в массовом сознании.