Постсоветская Беларусь: “awkward class” vs. “middle class”

Когда более чем три десятка лет назад один из кумиров антисоветской московской интеллигенции Алесь Адамович назвал Белоруссию «Вандеей перестройки», он смотрел в корень, верно понимая и суть конфликта, и его стороны. Как известно, провинция Вандея составила опору крестьянского сопротивления буржуазной революции во Франции. Ту же роль играла и Белоруссия в позднесоветском и постсоветском обществе, но в отличие от своего французского собрата, белорусский крестьянин не потерпел поражение, а сохранил политическую гегемонию.

Более того, Белоруссия стала центром притяжения всех антибуржуазных сил, маяком, позволяющим на всём постсоветском пространстве сохранять надежду на реванш, на восстановление политической гегемонии Советского Человека.

Перспективы восстановления его культурной гегемонии были гораздо туманнее. Кризис рациональности в общественном сознании не только не был преодолён, но ситуация с этим продолжала катиться по наклонной. Модным в постперестроечную эпоху красивым словом плюрализм прикрывалась обыкновенная разруха в головах.

Мифологема свободного рынка потеряла своё реноме в глазах обывателя, но идеологема свободного рынка полностью довлела в умах интеллектуального класса. Она требовала распространения принципа конкуренции и в сферу смыслов, что означало превращение идеологий в рыночный товар и свободное соперничество обладателей этого идеологического товара за симпатии массового покупателя. Но западной идеологии здесь просто не с кем и не с чем было конкурировать. Советский официозный марксизм таким конкурентом быть отказался, признав необходимость «идти за цивилизованным миром». А на смену ему ничего не появилось.

Эта захватившая монополию идеология подкупала своей простотой: вводи рынок, как на Западе, и будешь жить так же хорошо, как живут там. При этом не давая знания, как устроен глобальный рынок и как он работает, и введя негласный запрет на любые инструменты познания. В СССР таким инструментом была политэкономия, которую худо-бедно пытались приспособить к изучению незападных обществ. После краха СССР все эти наработки выплеснули вместе с водой вульгарно-официозного марксизма, наложив по сути негласный запрет на изучение западного общества. Из идеологемы рынка было удалено тем самым практически всё рациональное содержание, она свелась к мифологеме, но эта мифологема продолжала сохранять авторитет в глазах постсоветских интеллектуалов, поскольку альтернативной, равной ей по силе и привлекательности, не было.

Ну а если рынок так прекрасен, то его нужно допустить в экономику хотя бы в качестве альтернативного экономического уклада, рядом со всем этим “неэффективным” госсектором, воспринимаемым в лучшем случае как временно сохраняющаяся советская архаика. Красивое словечко “многоукладность” стало экономическим коррелятом плюрализма в идеологическо-ценностной сфере. Рядом с плановым госсектором вырос сектор частно-рыночный, уже не теневой, как в позднем СССР, а вполне легальный и уважаемый, в который постепенно перетекала значительная часть занятых в экономике. И ничего, что частно-рыночный сектор играл по отношению к государственной экономике роль дополняющего, обслуживающего, а часто и впрямую финансируемого государством, как в случае с белорусским «Парком высоких технологий», выросшем на многочисленных налоговых льготах. То есть по сути частный сектор без помощи государственного существовать вряд ли смог бы. Но на каком-то этапе частная экономика значительно превзошла по доходности государственную, чем в глазах обывателя была реабилитирована репутация рынка, изрядно подмоченная нищетой лихих 90-х, а привлекательность госсектора потускнела.

Рынок в значительной мере отыграл свой имиджевый провал 90-х и вновь стал значительным фактором перемен в общественном сознании, причём не только для непосредственно занятых в этой сфере, но и для работников планово-государственной экономики. Против сохранения экономической гегемонии Советского Человека начинает играть и рост числа занятых в виртуализированных экономических кластерах, тех же “айтишников”, и рост качества жизни, в целом работающий на ослабление солидаристских общественных инстинктов.

Ситуация в теперешней РБ значительно напоминает “застой” в позднем СССР. При неосоветской политической гегемонии основы гегемонии экономической в значительной степени подорваны, причём в большей степени, чем в застойном СССР, так как тогдашний частный сектор был подпольным, а теперешний легален. А на культурно-идеологическом поле почти полностью доминирует цивилизационный противник, который опять-таки действует совершенно легально, а не в виде подавляемых “глушилками” радиоголосов и зашифрованных эзоповым языком антисоветских мессиджей фрондирующих деятелей театра, кино и эстрадных сатириков. Теперешняя враждебная пропаганда, к сожалению, даже не маркируется в качестве “иностранных агентов”, как это с недавних пор сделано в России.

А прогосударственная контрпропаганда ничего толком противнику противопоставить не способна. Из официозного идеологического поля, как это было и в позднесоветские времена, практически исчезла рациональная компонента: у страны нет своего проекта будущего. И с иррациональной компонентой там тоже плохо: будущее не просматривается не только в виде проекта, но и красивого привлекательного образа. Лозунг “за стабильность” к будущему отношения не имеет, это призыв законсервировать настоящее. Но и в этом официальная пропаганда во множестве случаев выглядит убого и архаично, напоминая и на уровне нарратива, и на уровне стилистики пропаганду позднесоветскую. Лозунги, производимые в недрах белорусской идеологической вертикали, своей бессодержательностью соперничают с брежневским «экономика должна быть экономной».

У “них” есть привлекательные мифологемы “рынка”, “гражданского общества” и “свободной личности”, иногда выдаваемые за идеологемы, но по сути таковыми не являющиеся, так как нет никакой чёткой схемы-плана, как в наших условиях создать рынок, гражданское общество и свободную личность. У “нас” же нет не только никакой рационально оформленной контридеи, но нет и своего контрмифа, способного соперничать с их мифом по привлекательности. Нашему пропагандистскому аппарату нечего доносить до людей, поскольку идеологическая вертикаль так и не произвела никакого удобоваримого продукта.

Слабость идеологического аппарата частично восполняют “разговоры по душам”, которые любит вести с народом Президент. Александр Григорьевич умеет затронуть и эмоциональные струны народа, и изложить сложные проблемы современности простым и доступным языком. Но словесные мессиджи Президента, так хорошо резонирующие с умонастроением старших поколений, теряют свою силу в воздействии на души и умы молодёжи. А на интеллектуальный класс, ослеплённый миражом Запада, они и раньше воздействовали слабо.

Интеллектуалы и молодёжь – это так сказать символы двух полюсов антисоветских и антикрестьянских социальных импульсов и в позднесоветском обществе и в теперешнем белорусском: полюс эмоциональный и полюс рациональный. Для адекватного ответа на эти импульсы важно понимать, в чём они состоят.

Можно встретить поверхностное мнение, что лозунги теперешних антилукашенковских протестов типа “Уходи!”, “Надоел!” это просто эмоциональные выплески и выражение подросткового бунта. А то, что их озвучивают не только школьники и студенты, но вполне состоявшиеся солидные люди, часто интерпретируются, как показатель незрелости и политической инфантильности какой-то части белорусского общества. Никакой осмысленной программы за ними, при такой, прямо скажем, вульгарно-психологической трактовке, не предполагается, а значит и двигателем длительного социального протеста они вроде бы быть не могут.

Принять такое упрощённое объяснение поствыборных протестов в духе извечного конфликта отцов и детей мешает уже сам градус ненависти, принимающей в оппозиционных слоях общества порой какие-то уж совсем запредельные формы. Причём, по крайней мере, до недавнего времени этот радикальный эмоциональный негатив был свойствен только идущим за оппозицией. Настроения, господствовавшие в рядах лояльно настроенных к белорусской власти по отношению к оппонентам, находились где-то в диапазоне от нейтральных до иронично-снисходительных, но до ненависти пока не доходило.

Эмоционально-негативный синдром, поразивший сегодня значительную часть белорусского общества, должен иметь под собой какую-то рациональную основу. Когда кто-то кого-то ненавидит, важно ответить на вопрос: «за что?»

Вот такой лозунг уже более содержателен:

Орфографию оставим на совести его сочинителей. В социально-политическое и классовое содержание термина “фашизм” они тоже вряд ли углублялись. Для них это скорее просто бранное слово, выражающее некую тёмную гнетущую силу, дать которой более вразумительное определение они не могут. Но симптоматично, что эта сила в их сознании связана не просто с «репрессивным государством», а с “колхозом”, то есть с неким неприятным и неприемлемым для них доминирующим общественным фоном. Ярко негативные эмоции у них вызывает не только государство, но и само белорусское общество своей «колхозностью», то есть крестьянскостью и советскостью в одном флаконе.

Что же им в этом обществе так неприятно и ненавистно? Неужели дело только в эмоциональном и эстетическом неприятии, всегда хотя бы отчасти присущем отношению горожан к деревне? Теодор Шанин, автор фундаментального исследования о крестьянстве «Awkward class», поясняет, что само слово awkward, которое в английской речи традиционно прилагается к классу крестьян, имеет много значений, в том числе и выражающих чисто эстетическое неприятие: неуклюжий, грубый, нескладный, отвратительный. Но, по словам Шанина, под маской эстетического отторжения awkward class у западноевропейского middle class часто скрывались более фундаментальные причины, как экономического, так и морального свойства, определённые Шаниным просто и гениально: «Мы редко любим тех, кого эксплуатируем».

Если выплеснувшийся сегодня на улицы и в соцсети эмоциональный негатив имеет в своей основе оскорблённое чувство справедливости, порождённое в свою очередь некими отношениями эксплуатации, то важно разобраться, кто же и кого эксплуатирует. От протестной уличной массы добиться какого-то минимально вразумительного объяснения здесь практически невозможно.